Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

было произойти еще несколько месяцев назад. Но сенат запретил им покидать город до окончания суда на тот случай, если им придется поддерживать порядок.

Суд начался в мае, и обвинителями стали три молодые члена семьи Корнелия Лентула — Крус, Марцелин и Нигер; последний являлся верховным жрецом Марса. Они были давними врагами Клавдиев, которые соблазнили нескольких их родственниц. Главным защитником Клавдий выбрал бывшего консула Скрибония Куриона, отца одного из своих ближайших друзей. Курион сделал состояние на Востоке, сражаясь под знаменами Суллы, и был довольно медлительным, с плохой памятью. Его прозвали «Мухобойкой» из-за привычки размахивать руками во время выступлений.

Оценивать свидетельства должны были шестьдесят шесть граждан, выбранных по жребию. Они представляли все население города, начиная от патрициев и заканчивая изгоями вроде Тальны и Спонгии. Изначально отобрали девяносто присяжных, но обвинение и защита имели право на двенадцать отводов, чем они не замедлили воспользоваться. Те, кто остался, расположились на скамьях друг рядом с другом и чувствовали себя неловко.

Происшествия, связанные с плотскими делами, всегда привлекают толпы любопытных; что уж говорить о тех, в которых замешаны представители правящих сословий. Чтобы вместить всех желающих, суд решили провести перед храмом Кастора. Были отведены места для сенаторов, и именно там в первый день уселся Цицерон, рядом с Гортензием. Бывшая жена Цезаря благоразумно покинула Рим, не желая давать показаний. Однако Аврелия, мать верховного понтифика, и его сестра Юлия явились свидетельствовать и указали на Клавдия как на человека, посмевшего вмешаться в священный обряд. Особенно сильное впечатление произвела Аврелия, когда она направила когтеобразный палец на обвиняемого, сидевшего в десяти футах, и твердым голосом заявила, что Благую Богиню успокоит только изгнание преступника, а иначе город ждет беда. Этим закончился первый день.

На второй день ее место занял Цезарь. Я опять был поражен сходством между матерью и сыном — жесткие, сильные, уверенные в себе до нахальства, до такой степени, что все остальные люди — аристократы или плебеи, не важно — стояли, как им представлялось, гораздо ниже их (думаю в этом была причина популярности Цезаря среди простых людей: он настолько превосходил их, что не мог быть высокомерным). При перекрестном допросе он заявил, что ничего не может рассказать о случившемся в ту ночь: его там не было. Потом холодно заметил, что ничего не имеет против Клавдия, в сторону которого так ни разу и не посмотрел, поскольку не знает, виновен тот или нет; было очевидно, что Клавдий ему неприятен. Что же касается развода, сказал Цезарь, остается только повторить ответ, данный Цицерону в сенате: он бросил Помпею не из-за ее виновности, а потому что, как жена верховного понтифика, она должна быть вне подозрений. Так как все хорошо знали похождения самого Цезаря, включая его победу над женой Помпея, этот великолепный образец изворотливости вызвал долгий хохот, который Цезарь спокойно переждал, скрываясь за своей обычной маской полнейшего равнодушия.

Он спустился с помоста как раз в тот миг, когда Цицерон встал, чтобы покинуть заседание. Они почти столкнулись друг с другом, и короткий разговор был неизбежен.

— Что ж, Цезарь, ты, должно быть, рад, что все уже позади.

— Почему ты так думаешь?

— Полагаю, для тебя это было не очень приятно.

— Со мной такого не бывает. Однако ты прав: я рад, что с этим вздором покончено, ведь теперь я могу отправиться в Испанию.

— И когда же ты уезжаешь?

— Сегодня.

— А я слышал, что сенат запретил новым наместникам уезжать в провинции до окончания суда.

— Ты прав, но у меня нет ни минуты. Ростовщики идут за мной по пятам. Как-то так получилось, что мне нужно двадцать пять миллионов сестерциев для выплаты долгов.

Цезарь пожал плечами; помню, он совсем не выглядел обеспокоенным — и отправился в дом верховного понтифика. Еще через час он отбыл в сопровождении небольшой свиты, а Крассу пришлось доказывать его платежеспособность перед ростовщиками.

Показания Цезаря были довольно любопытными, однако по-настоящему все началось на третий день, когда появился Лукулл. Говорят, что при входе в храм Аполлона в Дельфах написаны три максимы: «Познай самого себя», «Ничего слишком» и «Сдерживай гнев». Был ли на свете еще один человек, который с такой же готовностью отмел эти заповеди, как Лукулл на том суде? Забыв о том, что является героем войны, он взошел на помост, дрожа от желания уничтожить Клавдия, и очень скоро перешел к рассказу о том, как застал Клавдия в постели со своей женой, когда тот гостил у них на берегу Неаполитанского залива десять лет тому назад. К тому времени, рассказал Лукулл, он уже многие недели следил за ними — за тем, как они касались друг друга, как шептались за его спиной. Они принимали его за глупца, а он приказал комнатным служанкам своей жены каждое утро приносить ее простыни и доносить обо всем, что те видели.

Этих рабынь вызвали в суд, и, когда они выстроились в одну линию, испуганные, с опущенными глазами, я увидел среди них мою обожаемую Агату, образ которой я так и не смог забыть за два года, прошедшие с нашей единственной встречи. Служанки робко стояли, пока зачитывали их показания, а я хотел, чтобы она подняла глаза и посмотрела в мою сторону. Я махал ей рукой. Я свистел. Люди вокруг меня, должно быть, подумали, что я сошел с ума. Наконец я приставил сложенные ладони ко рту и выкрикнул ее имя. Девушка подняла глаза, но на форуме было так много зрителей, шум был таким сильным, а солнце светило в глаза так беспощадно, что я не мог надеяться быть увиденным. Я пытался пробиться через плотную толпу, но люди, которые стояли так уже несколько часов, не пропустили меня. В отчаянии я услышал, что защитники Клавдия отказались от опроса этих свидетелей, так как их показания не имели отношения к делу. После этого служанкам приказали покинуть помост. Я провожал Агату глазами, когда она спускалась.

Лукулл продолжил свои показания, и я почувствовал, как во мне подымается ненависть к этому разложившемуся богатею, который, сам того не зная, владел сокровищем, за которое я готов был отдать жизнь. Я настолько задумался, что потерял нить его выступления, и лишь когда услышал смех толпы, снова стал внимать ему. Он рассказывал о том, как спрятался в спальне своей жены и наблюдал, как она и ее брат совершали, по его словам, «акт совокупления по-собачьи». И ведь желания Клавдия не ограничивались одной сестрой, он хвастался своими победами и над двумя другими.