Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

— Что же, граждане, для меня все кончено, — объявил Лукулл. — Я оставляю общественные дела.

Со стороны казалось, что Лукулл ведет себя как прежде, но, когда я подошел ближе, чтобы передать ему чашу с вином, я увидел, что он безостановочно мигает. Он был оскорблен до глубины души и не мог этого перенести. Быстро осушив чашу, Лукулл потребовал еще вина.

— Наши собратья-сенаторы будут страшно перепуганы, — предположил Гортензий.

— Я очень ослабел, — сказал Катул.

— Четыре голоса!

— Я буду ухаживать за своими рыбками, изучать философию и готовить себя к смерти. Для меня больше нет места в этой республике.

Появился Квинт с новостями из суда. Он переговорил с обвинителями и тремя присяжными, которые поддержали обвинение.

— Мне кажется, что история римского правосудия еще не знала такого подкупа. Ходят слухи, будто некоторым влиятельным лицам предлагали по четыреста тысяч сестерциев за то, чтобы решение вынесли в пользу Клавдия.

— Четыреста тысяч? — повторил Гортензий с недоверием.

— А откуда у Клавдия такие деньги? — удивился Лукулл. — Эта сучка, его жена, богата, но…

— По слухам, деньги дал Красс, — ответил Квинт.

Во второй раз за день земля, казалось, ушла у меня из-под ног. Цицерон бросил на меня быстрый взгляд.

— Не могу поверить, — сказал Гортензий. — С чего это Красс вдруг решил заплатить целое состояние за Клавдия?

— Я только повторяю то, что говорят на улицах, — ответил Квинт. — Вчера вечером у Красса, один за другим, побывали двадцать членов присяжной коллегии. Каждого из них он спрашивал, что ему надо. Одним он оплатил счета, другим обеспечил выгодные подряды, остальные взяли наличными.

— Но это все же не большинство присяжных, — заметил Цицерон.

— Нет, но говорят, что Клавдий и его жена тоже не сидели сложа руки, — продолжил Квинт. — И здесь замешано не только золото. Во многих благородных домах прошлой ночью громко скрипели кровати, там, где люди решили получить свое живой монетой — женщинами или мальчиками. Мне сказали, что сама Клавдия постаралась для нескольких присяжных.

— Катон совершенно прав! — воскликнул Лукулл. — Сердцевина нашей республики полностью прогнила. Нам конец. И Клавдий — это та мерзость, которая нас уничтожит.

— Вы можете себе представить патриция, который становится плебеем? — спросил Гортензий с удивлением. — Вы можете себе представить, чтобы такая мысль вообще пришла кому-нибудь в голову?

— Граждане, граждане, — вмешался Цицерон. — Мы проиграли суд, и только, давайте не будем терять голову. Клавдий — не первый преступник, которому удалось избежать наказания.

— Теперь он займется тобой, брат, — сказал Квинт. — Если он станет на сторону плебса, то непременно будет избран трибуном: он слишком популярен, чтобы его можно было остановить. Ну а став трибуном, он сможет причинить тебе множество хлопот.

— Этого никогда не произойдет. Никто никогда не разрешит ему этого. Но даже если это случится каким-то таинственным образом, неужели вы действительно думаете, что я — после всего того, чего я достиг в этом городе, начав с нуля, — неужели вы действительно думаете, что я не смогу справиться с хихикающим недоразвитым извращенцем, таким, как наш Красавчик? Да я сломаю ему хребет первой же речью.

— Ты прав, — сказал Гортензий. — И я хочу, чтобы ты знал: мы всегда будем с тобой. Если он попытается атаковать, можешь быть уверен в нашей поддержке. Я правильно говорю, Лукулл?

— Конечно.

— А ты согласен, Катул? — (Старый патриций не отвечал.) — Катул? — Опять никакого ответа. Гортензий вздохнул. — Боюсь, за последнее время он сильно сдал. Разбуди его, пожалуйста, Тирон.

Я положил руку Катулу на плечо и легонько потряс его. Голова патриция склонилась на одну сторону, и мне пришлось схватить его, чтобы он не упал на пол, при этом его морщинистое лицо оказалось прямо передо мной. Глаза Катула были широко открыты. Рот открылся, из него капала слюна. Потрясенный, я отдернул руку, а Квинт, который пощупал шею Катула, объявил, что он умер.

Так, в шестьдесят один год, ушел из жизни Квинт Литаций Катул: консул, понтифик и яростный борец за права сената. Он был осколком другой, более жестокой эпохи, и, вспоминая о его смерти, я вспоминаю также и о кончине Метелла Пия — обе стали вехами на пути угасания республики. Гортензий, который был шурином Катула, взял у Цицерона свечу и поднес ее к лицу старика, мягко призвав его вернуться к жизни. Я впервые ясно осознал смысл этого старинного обычая: действительно, казалось, что дух Катула на секунду вышел из этой комнаты и сразу же вернется, если только правильно позвать его. Мы подождали, не оживет ли старик, но этого, конечно, не произошло; чуть позже Гортензий поцеловал его в лоб и опустил ему веки. Он немного поплакал, и даже у Цицерона покраснели глаза — первоначально они были врагами, но потом объединились в борьбе за общее дело, и хозяин уважал старика за прямоту и честность. Казалось, только на Лукулла все это не произвело впечатления, но он, пожалуй, уже достиг того состояния, когда рыбы для него стали важнее людей.

Естественно, все разбирательства были прекращены. Вызвали рабов Катула, чтобы отнести прах их хозяина домой. После этого Гортензий отправился сообщить печальное известие родным и близким покойного. Лукулл отправился домой на обед, наверняка состоявший из крылышек жаворонков и соловьиных язычков, которые он съел, сидя в одиночестве посреди громадного зала Аполлона. Что касается Квинта, то он поведал, что на рассвете надолго отправится в Азию. Цицерон знал, что брату велели отбыть к месту назначения немедленно, сразу же после окончания суда, но все-таки, как я видел, в тот день для хозяина это стало самым тяжелым ударом. Он позвал Теренцию и маленького Марка, чтобы они попрощались, а затем неожиданно уединился в библиотеке, предоставив мне проводить Квинта до дверей.

— До свидания, Тирон, — сказал Квинт, беря мою руку двумя своими: у него были жесткие, мозолистые ладони по сравнению с мягкими, «защитническими» ладонями его брата. — Мне будет не хватать твоих советов. Обещаешь часто писать мне и рассказывать о том, как поживает мой брат?

— С удовольствием.

Он уже готовился выйти на улицу, но вдруг повернулся и сказал:

— Брат должен был освободить тебя, после того как закончилось его консульство. И собирался это сделать. Ты знал?

Я был потрясен его признанием и, заикаясь, произнес:

— Хозяин перестал говорить об этом. Я подумал, что он изменил свое решение.

— Брат говорил, что боится отпустить тебя, потому что ты слишком много знаешь.

— Но я никогда не выдам и слова из того, что услышал в разговоре с глазу на глаз!

— Я знаю, да и он тоже —