Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Так как муж Клавдии, Целер, только что вернулся из Ближней Галлии, намереваясь избираться в консулы, эти слова вызвали особое оживление. Все это время Клавдий сидел, широко улыбаясь своему бывшему шурину, прекрасно понимая, что какой бы урон показания Лукулла ни наносили его доброму имени, себе Лукулл делал еще хуже. Так закончился третий день, в конце которого обвинители закончили опрашивать свидетелей. Я надеялся, что после окончания заседания смогу увидеть Агату, но она исчезла.

На четвертый день защитники принялись отмывать Клавдия от всей этой грязи. Это было трудной задачей: никто, даже Курион, не сомневался в виновности Клавдия. Однако Курион попытался сделать все, что было в его силах. Главный его довод заключался в том, что личность преступника установили ошибочно. Свет был очень тусклым, женщины в истерике, злоумышленник переодет — как можно увериться, что это был именно Клавдий? Все это строилось на шатких основаниях. Но ближе к полудню защита Клавдия вызвала неожиданного свидетеля. Человек по имени Кавсиний Схола, уважаемый житель города Интерамны, в девяноста милях от Рима, заявил, что в ту ночь Клавдий был у него дома. Даже при перекрестном допросе он твердо держался этой версии, и, хотя он был один против десятка свидетелей обвинения, включая мать Цезаря, он выглядел очень убедительно.

Цицерон, наблюдавший за допросом со скамьи сенаторов, наклонился и подозвал меня к себе:

— Этот парень или лжец, или сумасшедший, — прошептал он. — В день праздника Благой Богини Клавдий приходил ко мне. Помню еще, что после этого мы поссорились с Теренцией.

Как только хозяин заговорил об этом, я тоже вспомнил и подтвердил, что он прав.

— О чем вы там? — спросил Гортензий, который, как всегда, сидел рядом с Цицероном и прислушивался к нашему разговору.

— Я говорил о том, что в тот день Клавдий был у меня дома и не мог вечером оказаться в Интерамне, — повернулся к нему Цицерон. — Его алиби — обман.

Он говорил без задней мысли. Если бы он обдумал последствия, то наверняка был бы осторожнее.

— Тогда ты должен дать показания, — сразу же заявил Гортензий. — Его алиби надо разрушить.

— Ну нет, — быстро сказал Цицерон. — Я с самого начала предупредил, что не хочу иметь к этому никакого отношения.

Знаком велев мне идти за ним, сенатор встал и сразу же ушел с форума в сопровождении двух мускулистых рабов, которые охраняли его в те дни.

— Это было глупо с моей стороны, — сказал Цицерон, когда мы взбирались на холм. — Наверное, я старею.

Я услышал, как люди за нами засмеялись какому-то замечанию одного из сторонников Клавдия: улики могли говорить против него, но толпа была на его стороне. Я почувствовал, что Цицерон недоволен слушаниями этого дня. Совершенно неожиданно защита стала брать верх.

Когда заседание закрылось, все три обвинителя пришли к Цицерону. С ними же прибыл Гортензий. Увидев их, я сразу понял, чего они хотят, и про себя проклял Гортензия, поставившего Цицерона в столь неудобное положение. Я провел их в сад, где Цицерон и Теренция наблюдали, как маленький Марк играет с мячом.

— Мы хотим, чтобы ты дал показания, — начал Крус, главный обвинитель.

— Я ждал, что ты скажешь именно это, — сказал Цицерон, бросив злой взгляд на Гортензия. — И полагаю, что тебе заранее известен мой ответ. Думаю, в Риме найдется еще сотня людей, которые видели Клавдия в тот день.

— Но нам не удалось найти ни одного, — сказал Крус. — Или никто не желает свидетельствовать.

— Клавдий всех запугал, — добавил Гортензий.

— А кроме того, никто не сравнится с тобой по авторитету, — добавил Марцелин, который всегда был сторонником Цицерона, начиная с суда над Верресом. — Если завтра ты сделаешь нам одолжение и подтвердишь, что Клавдий был у тебя, у присяжных не будет выбора. Это алиби — единственное, что стоит между ним и изгнанием.

Цицерон с недоверием посмотрел на них:

— Подождите минутку. Хотите сказать, без моего свидетельства его оправдают? — (Они повесили головы.) — Как такое могло случиться? Никогда еще перед судом не представал более виновный человек. — Он повернулся к Гортензию. — Ты же сказал, что «оправдание исключено». «Надо больше доверять здравомыслию римлян» — разве это не твои слова?

— Он стал очень популярен. А те, кто его не любит, боятся его сторонников.

— Да, и Лукулл нам здорово напакостил. Все эти рассказы о простынях, о прятанье в спальне сделали нас посмешищем, — сказал Крус. — Даже некоторые присяжные говорят о том, что Клавдий извращен не более, чем те, кто его обвиняет.

— И теперь я должен все это исправлять?

Цицерон в отчаянии взмахнул руками.

Теренция качала Марка на коленях. Неожиданно она поставила его на землю, велела идти в дом и, повернувшись к мужу, сказала:

— Пусть тебе это не нравится, но ты должен это сделать — если не для республики, то для себя самого.

— Я уже сказал. Я не хочу в это вмешиваться.

— Но никто не выиграет больше тебя, если Клавдий отправится в изгнание. Он стал твоим главным врагом.

— Да, стал! Вот именно! И кто в этом виноват?

— Ты! Ведь ты с самого начала поощрял его восхождение наверх.

Так они пререкались несколько минут; сенаторы с недоумением наблюдали за всем этим. По Риму давно уже ходили слухи, что Теренция совсем не скромная, безмолвная жена, и эту сцену должны были, конечно, широко обсуждать. Но хотя Цицерон и злился на нее за то, что она спорила с ним в присутствии посторонних, я знал, что в конце концов он согласится с супругой. Цицерон злился, так как понимал, что у него нет выбора: он попал в ловушку.

— Очень хорошо, — сказал он наконец. — Как всегда, я выполню свой долг перед Римом, хотя и за счет моей собственной безопасности. Но мне, наверное, пора к этому привыкнуть. Встретимся утром, граждане.

Хозяин взмахом руки отпустил их. После того как они ушли, он сидел, размышляя. Наконец спросил:

— Хотя бы ты понимаешь, что это ловушка?

— Ловушка для кого? — спросил я.

— Для меня, конечно. — Он повернулся к Теренции. — Только представь себе: во всей Италии нашелся только один человек, который может разрушить алиби Клавдия, и этого человека зовут Цицерон. Думаешь, это случайное совпадение?

Теренция не отвечала; мне это тоже не приходило в голову, пока Цицерон не объяснил нам.

— Этот свидетель из Интерамны, — сказал он мне, — Кавсиний Схола, или как там его, — надо выведать что-нибудь о нем. Кого мы знаем в Интерамне?

Я подумал секунду, а затем, с тяжелым предчувствием в сердце, сказал:

— Целия Руфа.

— Целий Руф, — повторил Цицерон, ударив по ручке