Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Даже в крайне трудной способности верно изображать характеры у него нет недостатка, хотя они и не всегда удаются ему. Его Джервисы, Динмонтсы и Долджетисы (имя их легион) смотрят и действуют именно так, как действовали и поступали бы те люди, за которых они себя выдают. И если их нельзя назвать продуктом «творчества», если они чужды поэтичности, то, во всяком случае, они играют свою роль, как сыграл бы ее отличный актер. Положим, что для читателя, лежащего на софе, более ничего и не требуется, но для читателей другого сорта подобные требования крайне недостаточны. Было бы долго доказывать различие в рисовке характеров, встречающихся в произведениях Скотта, Шекспира и Гете, а между тем оно буквально громадно, – это различие видовое, его не оценить одной и той же монетой. Мы заметим только в немногих словах, но в которых заключается многое, что Шекспир изображает свои характеры сердцем наружу, Скотт, напротив, кожею внутрь, не доискиваясь в них никогда сердца. Первые поэтому являются живыми мужчинами и женщинами, последние же механическими фигурами, грубо размалеванными автоматами. Сравните, например, Фенеллу с гетевою Миньоной, о которой говорили некогда, что Скотт «сделал честь Гете», заняв ее у него. И действительно, он занял у Миньоны все, что мог: маленький рост, способность лазить, лукавство – словом, одни «механические качества», душу же Миньоны захватить позабыл. Фенелла – неудачное создание Скотта, она резко выражает все те недостатки, которыми отличаются и другие изображенные им характеры.

Также мы должны сказать, что все эти знаменитые книги исключительно назначены для обыденного ума, другой же ум не найдет в них никакой пищи. Тех понятий, ощущений, принципов, сомнений, верований, до которых, по-видимому, мог бы возвышаться вместе с автором образованный человек, здесь нет и следа, – не встретишь ничего, кроме порядка, осторожности и приличия. Да, вероятно, Скотт и не был бы в состоянии дать более, потому что лишь только сворачивал он с обычной колеи и принимался за героический предмет, – что, впрочем, случалось редко, – то ударялся в приторную сентиментальность. Но, заметив предостережение Минервы-критики, он спешил покинуть этот путь, понимая лучше всякого, что путь этот ни к чему не ведет. Сравнивая «Уэверли», написанного старательно, с его последующими романами, написанными без всякой подготовки, наскоро, нельзя не пожалеть о методе скорописания. Может быть, Скотт и достиг бы совершенства в своем роде, может быть, при своем усердии и сосредоточенности, он раскрыл бы перед нами все богатство своих дарований, полученных им от природы, если бы, по-видимому, благоприятные, но, в сущности, неблагоприятные обстоятельства не препятствовали этому развитию.

Но сверх того, при оглушительном громе популярности, не следует забывать истину, вечно остающуюся истиной. У литературы есть другое назначение, кроме пустой забавы, интересующей только неподвижных и ленивых людей. Если же у литературы нет этого назначения, то она – жалкое дело, и тогда что-нибудь другое должно же иметь эту цель, осуществлять ее, требуя за это благодарности или неблагодарности, потому что иначе благодарный или неблагодарный мир давно не был бы миром.

Но в этом отношении немного найдешь в романах «Уэверли». Они не пригодны ни для изучения, ни для руководства или назидания и развития в каком бы то ни было смысле. Больное сердце не найдет в них исцеления, блуждающая во мраке душа не узрит в них путеводной звезды, а для героизма, присущего всем людям, здесь нет божественной, возбуждающей силы. Ибо они основаны не на широких, общечеловеческих интересах, а на мелких, обыденных и не имеют права рассчитывать не только на вечность, но и на продолжительность. И действительно, весь интерес этих романов заключается в том, что можно назвать контрастом костюмов. Язык, род оружия, одежда и образ жизни одного века – все это изображено метко и живо и бросается в глаза другого века; эффект выходит поразительный, но, в сущности, временный.

Впрочем, не мешает поразмыслить о том, не будем ли и мы когда-нибудь антиками, не покажутся ли и наш костюм и наши привычки также со временем странными? Может быть, в глазах будущих поколений наш разряженный франт сделается любопытной мумией, а через двести лет башнеобразная шляпа будет висеть в музее древности подле патентованной шляпы Франка и К°, предоставляя препираться антиквариям, которая из них безобразнее. Фрак с фалдами, напоминающими ласточкин хвост, будет, по всему вероятию, казаться костюмом донельзя смешным, когда-либо уродовавшим почтенную спину человека. Не узкими брюками, не башнеобразными шляпами, кожаными поясами, устарелыми и антикварными выражениями могут долгое время интересовать нас герои романа, но единственно только тем, что они люди. Кожаные пояса, куртки и всевозможные фасоны платьев преходящи, один человек вечен. Человек, мыслящий глубже и шире других людей, сохранится и в памяти долее других, в противном же случае его ожидает забвение. Если подвести Скотта, с его практическим взглядом, общительным характером и другими здоровыми качествами, под эту категорию, то он, пожалуй, покажется немал, а между обыкновенными героями, обращающимися в библиотеках, сойдет и за полубога. Он не мал, говорим мы, но и не велик. Даже в его время один или два человека превосходили его, а на место в ряду великих людей всех веков он не имеет и права.

Но какой же результат всех этих романов «Уэверли»? Должны ли они занимать только одно поколение или более? Они займут многие поколения, но не все. Лишь только фалды наших фраков сделаются так же немыслимы, как шаровары, они потеряют всякий интерес. Однако ж, насколько мы можем понять, их результат был разнообразен. Прежде всего и, вероятно, не менее всего – не заключался ли он в том, что большинство человеческого рода пресытилось простой забавой и принялось искать чего-нибудь лучшего? Забава чтением подобного рода не могла идти далее, не могла дать ничего лучшего, так что люди наконец пришли к вопросу: да неужели только в том и заключается все наше дело? Скотт, на наш взгляд, довел много вещей до их крайних пределов и кризиса, вследствие чего перемена была неизбежная, – заслуга с его стороны большая, но непосредственная.

Во-вторых, эти исторические романы научили людей истине, незнакомой прежним историкам, что прошедшие века были действительно населены живыми людьми, а не протоколами, актами, полемикой и абстрактными идеями. Не абстрактные идеи, не диаграммы и теоремы жили там, а люди в кожаных и других платьях и штанах, с румянцем на щеках, страстями в сердце, речью, чертами и жизненной силой. Дело, по-видимому, не важное, а в нем заключается глубокое значение. История обратит на это внимание; знакомая ей понаслышке опытная философия превратится в действительное наблюдение и исследование, которые будут считаться единственным и настоящим опытом, а философия удовольствуется тем, что подождет у дверей. Скотт оказал важную и богатую последствиями услугу, открыв великую истину, вполне соответствовавшую энергической натуре этого человека, основательного и правдивого даже в своем воображении, – а эти качества и составляли его отличительную черту.

Теперь слово о скором способе писания, который пользуется такой славой в наше время. Скотт, по-видимому, довел его до больших размеров, – быстрота его была необыкновенна, а полученный таким образом материал, если взвесить его, был превосходный. Писать скоро – вещь драгоценная, а для цели Скотта она была единственно удобным способом. Если б он отнесся с большим усердием к своему труду, он не увеличил бы своего дохода ни на одну гинею, а читателю, лежавшему на софе, было бы от этого не мягче лежать. Ему во что бы то ни стало было нужно, чтоб его произведения создавались быстро. Вообще неизбежная прелесть всех дел человеческих – будь это писание, или какое-либо другое занятие – заключается в том, чтобы знать, «как справиться с делом». Тот человек боится дела, не умеет взяться за него, он не мастер, а пачкун, если не знает, как справить свою работу. Абсолютное совершенство недостижимо. Ни один плотник в мире не сделал еще математически правильного угла, а между тем все плотники знают, когда он достаточно правилен, и не станут попусту убивать время и терять свою плату из-за того, чтоб сделать его совершенно правильным. Тот, кто чересчур много или слишком мало тратит свои силы на труд, одинаково показывает нездоровый ум. Человек ловкий, наделенный здоровым умом, старается тратить на всякое дело приблизительно столько труда, сколько оно заслуживает, и затем со спокойной совестью оставляет его. Все это можно применить и к скорому писанию и, если нужно, подтвердить и доказать.