Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Мы назвали «Minstrelsy of the Scottish Border» источником, из которого получила свое начало громадная река метрических романов. Но, следуя мнению других, это начало нужно искать в отдаленном источнике. Именно – «Гетц фон Берлихинген» Гете, над переводом которого, как мы уже упомянули, Скотт трудился в своей молодости. Еще за несколько лет до этого один из критиков, разбирая произведение Гете, пришел к следующим выводам, небезынтересным для читателей нашего очерка.

«Упомянутые нами произведения «Гетц» и «Вертер» хотя и представляют только блестящий опыт молодого таланта, но вместе с тем отличаются не столько своим внутренним достоинством, сколько необыкновенным успехом. Трудно назвать книгу, которая бы произвела такое сильное влияние на последующую европейскую литературу, как эти два произведения молодого писателя, первые плоды, созданные им на двадцать четвертом году жизни. «Вертер», по-видимому, овладел сердцами людей во всех концах мира и высказал им слово, которое они давно желали слышать. Как обыкновенно случается, слово это, однажды произнесенное, было затем несколько раз повторено на всех языках и пропето с различными вариациями, пока наконец звуки его начали производить скуку, а не удовольствие.

Скептическая сентиментальность, любовь, дружба, самоубийство и отчаяние сделались главным товаром литературного рынка, и хотя эта эпидемия чрез несколько лет прекратилась в Германии, зато в других странах она обнаружилась новыми симптомами, так что повсюду еще заметно ее хорошее и дурное влияние. Успех «Гетца» хотя и не был так неожидан и внезапен, но тем не менее был также заметен. Бездетный и одинокий «Гетц» сделался в своей собственной стране родоначальником бесчисленного потомства рыцарских пьес, очерков средневековой жизни и поэтическо-археологических картин, которые хотя исчезли и забыты давно, но при своем появлении наделали немало шума, а влияние их у нас в Англии было еще заметнее. Первым литературным трудом Вальтера Скотта был перевод «Гетца», и если гений можно так же передавать, как науку, то на произведение Гете можно смотреть как на первую причину появления «Мармиона» и «Девы озера» и следующих произведений, созданных той же творческой рукой. И действительно, семя упало на хорошую почву – дерево разрослось, если не крепче и красивее, зато выше и шире всякого другого дерева, и все народы земли ежегодно сбирают с него плоды».

Насколько «Гетц» влиял на литературное значение Скотта и явились ли бы без этого влияния рифмованные и затем прозаические романы автора «Уэверли» – остается темным, да, в сущности, и не важным вопросом. Не подлежит сомнению тот факт, что оба направления, которые можно назвать «гетцизмом и вертеризмом» и из которых Вальтер Скотт является представителем первого, обошли всю Европу, да и теперь не покончили своего странствования. Германия также с сожалением смотрела на прошедшее; у нее тоже был период кожаных поясов и сторожевых башен, но она умела распроститься с ним еще до появления Вальтера Скотта. Разве англичане не имели своего вертеризма в Байроне и его цехе? Ни в одной стране вертеризм не имел и наполовину того влияния, как у нас. Как наш Скотт разнес рыцарскую литературу во все концы света, так Байрон поступил с вертеризмом. Франции, занятой революцией и Наполеоном, некогда было заниматься в то время гетцизмом и вертеризмом, но впоследствии, хотя в довольно оригинальной форме, и она познакомилась с ними. Доказательством тому служит вся ее нынешняя «растрепанная литература», жалкая и, вероятно, уже вымирающая форма вертеризма. Более крайнее направление представляет высокодаровитый Шатобриан – Гетц и Вертер вместе…

Но закончим этим. Наше намерение было заметить, что британский вертеризм, в форме могучих и резких поэм Байрона, произвел громадное влияние на испорченный аппетит людей. Это была категория ощущений, важных для современников, ощущений, возникших из страстей, неудобных для деятельности и свойственных только такому вялому, развитому и неверующему веку, как наш. «Вялый, чуждый веры и скептицизма век» жадно кинулся на байронизм. В нем если и не было лекарства для его жалкой болезни, то по крайней мере выражалась негодующая скорбь, звучало проклятие, в котором люди отыскивали значение и которое заменило горькое сожаление о прошедшем.

Скотт из первых заметил, что время метрических романов близится к концу. Он в течение нескольких десятков лет – срок сравнительно немалый – царствовал полновластно. Но, заметив, что приспело время отречься от престола, – дело, как известно, не совсем приятное, – он, как честный и энергический человек, готовился спокойно встретить его. Притом поэзия не была его насущным хлебом, – занятый изданиями, компиляциями, служебными и коммерческими делами, он равнодушно смотрел на приближающуюся перемену. Он уже готов был дать отречение, как вдруг оказалось, что в нем даже не было и надобности, а стоит только превратить метрические романы в прозу, отказаться от рифм и расширить рамки.

Весною 1814 года явился «Уэверли» – событие, вечно памятное в летописях английской литературы, но еще более памятное в летописях английской книжной торговли. Байрон пел, а Скотт рассказывал, и когда Байрон, перебрав все возможные вариации, приступил к «Дон Жуану», Скотт продолжал рассказывать и увлекать весь мир. Вся прежняя популярность рыцарских песен была поглощена большей популярностью. Какая серия романов следовала за «Уэверли», каким успехом они пользовались – известно каждому; все были свидетелями этого успеха, все приходили в восторг. Ни одному нашему писателю не выпадала на долю такая известность, и ничья литературная слава ее не распространялась так далеко. Вальтер Скотт сделался сэром Вальтером Скоттом, абботсфордским баронетом, на которого счастье рассыпало щедрой рукой всевозможные почести и блага земные. Он сделался любимцем князей, поселян и людей всех званий и сословий. Его романы «Уэверли», быстро и, по-видимому, без конца следовавшие один за другим, были всеобщим чтением; вся Европа ожидала их, как ежегодной жатвы.

К этому присоединилось еще курьезное обстоятельство: автор, известный всем, все-таки оставался в неизвестности. Уже с самого начала большинство подозревало, а потом уже все проницательные люди едва ли сомневались, что автором «Уэверли» был Вальтер Скотт. А все-таки сохранялась некоторая таинственность, весьма пикантная для публики, но приятная для автора, который все это видел. Ему не было надобности, как это случается с другими неудачными людьми, прислушиваться к тому или другому «явному доказательству», что автор не Вальтер Скотт, а такой-то и такой-то. Таким образом, его положение походило на положение короля, путешествующего инкогнито. Все знают, что это могущественный король-рыцарь Густав или император Иосиф, но он толкается в толпе, забыв скучный этикет, как какой-нибудь незначительный шевалье или граф; его не тяготит королевское бремя, он рад, что может слышать похвалы собственными ушами. Одним словом, романы «Уэверли» торжествуют, и для многих автор их представляется живым мифологическим существом, способным стать наряду с семью чудесами света.

Любопытно взглянуть на поступки и жизнь человека при таких необыкновенных обстоятельствах. Мы бы охотно привели некоторые места из его переписки, но этим дело не разъяснится. Его письма, как мы уже заметили, не лишены интереса, но особого значения не представляют. Они полны веселости, шутки и остроумия, но в них недостает задушевности; отличаясь искренностью, они все-таки не вытекают из глубины души. Условные формы, претензии на тщеславие, желание польстить корреспонденту – все эти недостатки явно бросаются в глаза. Письмо написано ясно, плавно и свободно, так сказать, «параллельно» с сущностью предмета, но никогда не сливаясь с ним, так что невольно чувствуешь, что нет твердой почвы под ногами. Это письма гуманного человека, и они даже могут служить образцом в этом отношении, но в них уже чересчур проглядывает светский человек, как будто Скотт не мог иначе говорить даже с самим собой. Поэтому мы лучше позаимствуем несколько отрывков из книги Локхарта. Следующий отрывок касается обеда с принцем-регентом – события, как видите, почти официального.