Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Приятно читать детство, школьную и студенческую жизнь Вальтера Скотта, хотя они и не отличаются от жизни других его соотечественников и современников. Память о нем, вероятно, продлится до тех пор, пока история его юности сделается интереснее, чем теперь. «Так жил эдинбургский писатель в конце XVIII столетия», – скажет, может быть, сам себе будущий шотландский романист в конце XXI столетия. Следующий небольшой отрывок из детской жизни – вот и все, что мы можем сообщить. Он заимствован нами из автобиографии, начатой В. Скоттом и о которой можно только пожалеть, что ему не удалось ее окончить. Лучшие качества Вальтера Скотта нигде не являются в таком свете, как в воспоминаниях и рассказах. Подобный образцовый рассказчик может отлично говорить о своей собственной личности. Здесь как нельзя более его сведения были совершенны и представляли широкий простор его юмору.

«Вот случай, о котором следует рассказать, – говорит он. – Моя мать прислала на ферму Сэнди-Ноу служанку, которая должна была присматривать за мной, чтоб я не был в тягость семейству. Девушка эта с возложенной на нее важной миссией, вероятно, забыла свое сердце у какого-нибудь парня, который наобещал и наговорил ей более, чем мог исполнить. Поэтому ей сильно хотелось воротиться в Эдинбург, а так как моя мать настаивала, чтоб она оставалась со мной, то она возымела против меня особую ненависть, потому что я был причиной того, что ей нужно оставаться в Сэнди-Ноу. Это чувство превратилось у нее в какую-то болезнь, и она призналась старой ключнице Уилсон, что ее искушал дьявол и научал перерезать мне горло ножницами, а потом зарыть меня в мох. Уилсон немедленно взяла под свое покровительство мою особу и позаботилась о том, чтоб девушка не приняла каких-нибудь дальнейших мер относительно меня. Само собой разумеется, что ее поспешили уволить, и уже впоследствии я слышал, что она действительно сошла с ума.

Здесь, в Сэнди-Ноу, в доме моего деда с отцовской стороны, я впервые сознал свое существование и ясно помню, что мое положение и вид имели что-то странное. Между другими оригинальными средствами, к которым прибегали, чтоб вылечить мою хромоту, кто-то предложил завертывать меня в теплую шкуру только что зарезанной овцы. В этом татарском наряде, как хорошо помню, лежал я на полу маленькой гостиной, а дед мой, почтенный седовласый старец, делал все возможное, чтоб заставить меня ползать. Также припоминаю я, что в этом деле принимал участие Джордж Мак-Дугал, отец нынешнего сэра Генри Гая Мак-Дугала. Он приходился нам, бог весть почему, родственником, и я живо помню, как этот старик в мундире – он был полковником «серого кавалерийского полка», – маленькой треугольной, обложенной галуном шляпе, красном вышитом жилете, пуклях молочного цвета, завязанных по военному, стоял передо мной на коленях, волочил по ковру свои часы и тем манил меня к себе. Добродушный старик и ребенок, завернутый в овечью шкуру, представляли интересную картину для зрителей. Кажется, это происходило на третьем году моей жизни, в 1774 году, потому что Джордж Мак-Дугал и мой дед вскоре после того умерли».

Теперь заглянем в Лидесдейл. Вальтер Скотт превратился в бойкого, веселого молодого человека и адвоката. Во время вакаций он странствует по горам, ездит на своем крепком коне через болота и кустарники, по полям и различным местам, не сознавая еще в то время, что здесь заключалось его литературное призвание. Нет страны, как бы пустынна и болотиста она ни была, которая бы не имела своего поэта и не воспевалась бы в песне. Так как Лидесдейл, некогда прозаичный, как и все равнины, приобрел ныне известность, то бросим на него взгляд. Этот Лидесдейл также находится на нашей древней земле, под тем же вечным небом, и ведет свои счеты с целой вселенной. Подвиги Вальтера Скотта были здесь чисто аркадского свойства, причем не было недостатка и в водке. Мы предваряем читателя, что некоторые рассказы Локхарта кое-где и преувеличены ради эффекта.

«В продолжение семи лет, – пишет Локхарт (автобиографию мы уже оставили), – Вальтер Скотт делал, как он сам выражался, «набеги» на Лидесдейл вместе с мистером Шортридом, помощником роксбурского шерифа, служившим ему проводником, причем исследовал каждый ручеек до самого его источника и каждую развалину от основания до зубцов. В то время в этой стране еще не существовало экипажа, и первым был кабриолет, в котором Скотт явился, сам правя, в седьмую из своих поездок. По всей равнине не было ни одной гостиницы, ни одного трактира. Путешественники из хижины пастуха переходили в дом священника, от радушного гостеприимства последнего к грубому, но не менее радушному гостеприимству крестьянина, собирая всюду песни и мелодии и случайно натыкаясь на остатки древности». Этим прогулкам Вальтер Скотт обязан большею частью материала для своего «Minstrelsy of the Scottish Border»61, а также коротким знакомством с патриархальными обычаями и нравами страны, что составляет главную прелесть одного из лучших его прозаических произведений. Но когда именно Скотт усвоил себе определенную цель в своих исследованиях, сказать трудно. «Он собирал постоянно, – говорит Шортрид, – но только через несколько лет понял, что ему, собственно, нужно; тогда же, я полагаю, он думал только о проказах и шутках.

В то время адвокатов было немного, – продолжает Шортрид, – по крайней мере в окрестностях Лидесдейла». Затем почтенный помощник шерифа принимается описывать тревогу, чуть не панический страх, который наделало их первое посещение фермы Уилли Эллиота в Мильбернгольме, лишь только хозяин узнал о профессии одного из своих гостей. Когда они сошли с лошадей, он принял Скотта с большой церемонией и хотел непременно сам отвести его лошадь в конюшню. Вилли, подойдя вместе с Шортридом к двери дома и внимательно оглядев Вальтера Скотта в щель, шепнул: «Черт меня побери, если я сколько-нибудь боюсь его теперь, он такой же, как и мы». Полдюжины собак разного сорта собрались вокруг адвоката, и манера, которою он отвечал на их ласки, окончательно успокоила хозяина.

Шортрид утверждает, что этот добряк из Мильбернгольма послужил оригиналом для Денди Динмонта. Они отобедали в Мильбернгольме и, просидев несколько времени за пуншевой чашей у Уильяма Эллиота, по выражению Шортрида, «подгуляли порядком». Затем сели на лошадей и отправились к доктору Эллиоту в Клеггид, где обоим путешественникам пришлось спать на одной постели, что, по-видимому, случалось с ними нередко во время прогулок по этой первобытной стране. У доктора Эллиота (он был священником) было довольно значительное собрание баллад, которыми интересовался Вальтер Скотт. На следующее утро они поехали посетить старика Томаса в Тослхоупе, известного своей игрой на волынке. Перед отъездом, в шесть часов утра, охотники за балладами пропустили стаканчика два водки, добавив их лондонским портером, но, прибыв в Тослхоуп, они изъявили Томасу полную готовность позавтракать. После чего хозяин угостил их отвратительной музыкой, значительным возлиянием водки-пунша, приготовленного в деревянной посуде, похожей на подойник и которую он называл «мудростью», потому что в нее вмещалось только несколько ложек водки. Но хозяин умел так искусно наполнять его, что более полувека этот подойник считался роковым для трезвости во всем приходе. Сделав подобающую честь «мудрости», они сели на лошадей и отправились, чрез мхи и болота, к другим, равно гостеприимным артистам волынки!

«Каким неистощимым запасом юмора и веселости обладал в то время Вальтер Скотт, – говорит Шортрид. – Через каждые десять шагов мы начинали смеяться, кричать или петь. Везде, где мы ни останавливались, он умел подделываться к каждому, не важничая и не корча из себя знатной особы. Во все это время я видел его в различном расположении духа, серьезным и веселым, трезвым и пьяным, – последнее, впрочем, случалось редко. Но, пьяный или трезвый, он всегда оставался джентльменом. Когда он был пьян, то смотрел вяло и тупо, не теряя, впрочем, хорошего расположения духа».

Все это вещи довольно сомнительные и рассказанные сомнительно, но что сказать о следующем рассказе, где элемент водки играет преобладающую роль? Мы надеемся, что многое в нем ради эффекта преувеличено.