Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

К счастью, еще до славы он достиг зрелого возраста, когда ему было легче относиться к этому делу. Какая странная Немезида таится в человеческом счастье! На устах она сладка, в желудке же горька, как желчь! Нравственно слабый человек, – положим лет двадцати пяти, – которого весь талант заключается в раздражительной восприимчивости, а внутри выражающийся в пустоте и мелочах, вдруг подхватывается общественным мнением, возносится на высоту и от головокружения начинает верить в свое божественное призвание быть великим человеком. Такой человек, по-видимому, счастливейший из людей, – но, увы, не несчастнее ли он всех? Не глотай напитка Цереры, слабый человек, – это страшный яд, он иссушит источник твоей жизни, ты зачахнешь и увянешь и будешь злополучным существом в мире!

Есть ли что-нибудь печальнее книги – биографии Байрона, написанной Муром? Взгляните только на этого бедного Байрона, владевшего многими действительными достоинствами. Он сидит в самовольной ссылке, а гордое сердце силится убедить его, что он презирает весь мир. Но лишь только там, вдали, в туманном Вавилоне, какой-нибудь жалкий писака заденет его своим пером, гордый Байрон начинает корчиться в муках, как будто этот писака чародей, а перо его – гальваническая проволока, коснувшаяся спинного мозга Байрона…

О, сын Адама, великий или малый, если ты любящее существо, то и тебя будут любить те, с которыми ты живешь. Относительно же тех, с которыми тебе не придется жить, что тебе в том, что буквы твоего имени будут врезаны в их память, а подле них твой плохо нарисованный портрет, похожий на тебя так же, как я на Геркулеса? В этом еще небольшая важность, а между тем теперь нет ни одной души, которую бы ты мог любить свободно, – от своей единственной души можешь ты ожидать уважения, – разве не грустно тебе жить в таком положении? Как опустел твой мир и ты сам, ради пустой болтовни, сделался беден не кошельком, а сердцем и умом. «Золотой телец себялюбия, – говорит Жан Поль, – вырос в раскаленного Фаларисова быка, чтоб сжечь своего поклонника и владельца…»

В этот поэтический период своей жизни Вальтер Скотт вошел в сношения с книгопродавцами Балантайнами и принимал деятельное участие в торговом деле. Для тех, которые видят его в героическом свете и считают поэтов за пророков и прорицателей, этот отдел его биографии покажется явным противоречием. Но если смотреть на дело с настоящей точки зрения, обсудить как его, так и Вальтера Скотта, то это предприятие можно будет назвать жалким и несчастным, но не неестественным. Практический Скотт, искавший во всем практической цели, находил, что туго набитый кошелек – вещь самая практическая. А если кошелек можно набить честным образом, например, сочинением книг, печатанием их, так отчего же и не сделать этого? Вольтер, не пользовавшийся авторским правом, нажил в свое время большие деньги в комиссариате, поставляя продовольствие для армии. Промышленный человек тем достигает цели, что он сумеет вступить на ступень, которая ведет к ней. Положение в обществе, обладание благами мира были главной целью Скотта, а для достижения этой цели необходимо следовать правилу Яго: «Копи деньги».

Здесь нужно заметить, что, может быть, ни один писатель какого бы то ни было поколения не ценил так мало невещественную сторону своего призвания. Мы говорим здесь не только о призраке, называемом славой, о воображаемых несчастиях, сопровождающих его, но намекаем и на нравственное стремление его произведений. Ему было все равно, куда бы ни стремились они, он нуждался только в результатах, которые, так сказать, бросались в глаза и могли быть, в том или ином смысле, взяты в руки, осмотрены и спрятаны в карман. Немного для мечтателя, для нашего прорицателя!

Но на самом деле было так. Величайший писатель XIX века, занимавший более других общественное внимание, сам не умел передать миру ни одной идеи, не желал ни улучшения, ни исправления человечества, а только заботился об том, чтоб ему платили за книги, которые он пишет. Бример замечательный, как нельзя более подходящий к расслабленному веку, лишенному веры и напуганному скептицизмом. А может быть, он годился бы и для другого века, который торжественно и спокойно идет вперед. Но как бы то ни было, только со времени Шекспира ни один великий оратор в своих речах не относился так бессознательно к своей цели, как Вальтер Скотт. Их речи одинаково бессознательны, одинаково искренни и откровенны, но дело в том, одинаково ли глубоки были их умы или один был действительным огнем, а другой фосфорическим светом и простым фейерверком? Это будет зависеть от относительного достоинства обоих умов, потому что оба были произвольны в своей деятельности, оба выражались беспрепятственно, не имея в виду никакой дальнейшей цели. Шекспир старался своими пьесами заманить публику в театр «Globe», далее не простирались его желания. А между тем каков был их результат! Высказывай откровенно, что внушил тебе твой «демон», – если это небесный огонь, то хорошо, если простой фейерверк – также недурно, во всяком случае, лучше, чем ничего.

Беспристрастный судья вообще потребует, чтоб оратор такой крайне серьезной вселенной, как наша, мог бы сказать что-нибудь. В душе оратора должна заключаться истина и высказываться пламенно, а иначе гораздо лучше, если он будет молчать. Во всяком случае, эта истина должна быть решительнее и энергичнее истины Вальтера Скотта, годной только для расслабленного века, не имеющего ни веры, ни скептицизма. Беспристрастный судья потребует всего этого от писателя, но при этом признает великое достоинство в добросовестности Вальтера Скотта. Последний если и не был вестником свыше, в его взоре отражалось небо, и, во всяком случае, он не был и химерой с ее системой, крючками, лицемерием, фанатизмом и «несчастьем благородных душ», полных страданий, беспокойства и вражды. Нет, он был положительным, мирным и земным человеком. До первых характеров Вальтеру Скотту далеко, как земле до неба, но зато в отношении последних он представляет отрадную и цветущую страну, тогда как они изображают тартар.

Теперь было бы поздно писать разбор об этих метрических романах Вальтера Скотта, и мы заметим только, что популярность их была натуральная. Во-первых, они отличаются неоспоримым достоинством настоящей человеческой силы. Сила, служащая основой всякой популярности, проявилась в этих рифмованных романах в необыкновенной степени. Картины дышали жизнью и действительностью, человеческие ощущения изображены с сочувствием. Если вспомнить, какая заштопанная ветошь была в то время товаром на поэтическом рынке, то нужно сознаться, что превосходство Вальтера Скотта было явное. Если какой-нибудь Хели считался великим певцом, то появление Вальтера Скотта следовало встретить с горячим сочувствием. Стоит только подумать, могла ли «Любовь растений» и даже «Любовь треугольников» равняться с описанием любви и ненависти мужчин и женщин. Вальтер Скотт так же выше своих предшественников, как настоящая действительность выше предполагаемой действительности.

Во-вторых, мы должны заметить, что род достоинств, выказанных Вальтером Скоттом, оказался как нельзя более подходящим к тогдашнему настроению общества. Мы сказали, что это был век духовно расслабленный, чуждый веры и боявшийся скептицизма, принужденный вести полужизнь при странных и новых условиях. И вдруг явилась могучая жизнь. Читатель был перенесен в суровое время, которое еще не было знакомо с нашими болезненными явлениями; закаленные бойцы, покрытые кожей и железом, мчались вперед на своих громадных боевых конях, смело потрясая смертоносными копьями. Читатель утешал себя следующим размышлением: «Ах, если б я жил в то время, не знал бы я этой логической путаницы сомнений, болезненности, но чувствовал бы себя живым между умными людьми!» К этому еще прибавить, что в этом новооткрытом поэтическом мире не требовалось никаких усилий со стороны читателя, – все его достоинства разом бросались в глаза. Для читателя это было не Эльдорадо, но, как мы уже заметили выше, страна благословенная и рай праздности. В ней он мог расположиться самым удобным образом – большинство читателей в особенности любят это – и заставить автора прислуживать себе. Как турецкий банщик, говорят, растирая и распаривая члены своего пациента, дает ему в то же время возможность, при полном его бедствии, насладиться деятельностью, – так и автор в своих рассказах поступал с читателем. Вялому воображению оставалось отдыхать, потому что художник, который мог перед ним рисовать прекрасные, полные жизни картины, был налицо и мог нашептывать ему: «Не тревожься и вкушай покой в своей тепленькой стихии». «Неразвитой человек, – говорит один критик, – требует только зрелища, человек с большим развитием – чувства, истинно образованный человек – мысли».