Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

На следующее утро к завтраку явился Джон Балантайн, обыкновенно охотившийся в лидерской долине, в нескольких милях от нас, а с ним приехал и его гость, мистер Констебль. Так как день был отличный, то мы, выслушав молитву и одну из проповедей Иеремии Тайлора, прочтенных Скоттом, отправились погулять в его владения. Майда (собака) и другие фавориты сопровождали нас. Перед самым отъездом к нам присоединился верный слуга Скотта, Том Парди, описывать наружность которого я отказываюсь, так как сам барин его неподражаемо изобразил ее в своем Редгонтлете. По всему вероятию, ему было лет шестьдесят, но лоб его еще не был слишком изрезан морщинами, и в черных волосах едва виднелась седина. Все его движения доказывали необыкновенную силу. Он был среднего роста, но широкоплеч, крепко сложен и, по-видимому, отличался здоровенными мускулами и постоянною деятельностью. Первые, может быть, уже несколько ослабели с годами, но в последней не заметно было никакой перемены. Суровое, резкое лицо, глубоко ввалившиеся глаза, прикрытые густыми бровями, слегка посеребренными, так же как и волосы на голове, широкий рот, доходящий до ушей, белые, крепкие зубы, по величине своей достойные украшать челюсть людоеда, – довершали этот приятный портрет. Оденьте эту фигуру в поношенную куртку Скотта, белую шляпу и серые панталоны, вообразите, что мягкое обращение, хорошая жизнь и честность этого человека сгладили всю первобытную грубость и резкость его натуры, и перед вами предстанет Том Парди 1820 года.

Мы все были рады, что к Скотту воротились прежние силы, но, по-видимому, более всех радовался этому Констебль, который, пыхтя, перебирался с ним из оврага в овраг и нередко останавливался, чтоб отереть пот с лица, приговаривая: «Не всякий автор заставил бы меня так плясать». Лицо Тома сияло радостью всякий раз, когда он замечал, какому трудному испытанию подвергался толстобрюхий книгопродавец. Скотт беспрестанно обращался к Тому и радостно кричал: «Том, чудная весна будет для наших деревьев!» «Это правда, шериф», – отвечал Том и затем, подождав Констебля и почесывая голову, прибавлял: «Недурен будет год, я полагаю, и для наших книг». Том, говоря о «наших книгах», смотрел на них так же, как на естественный продукт почвы, как будто они были тот же «наш овес» и те же «наши березы». Посетив сначала Хаксилкли и Реймерсглен, мы прибыли в Хантлиборн, где гостеприимство «очаровательных сестер», как Скотт называл девиц Фергюсон, освежило наших усталых библиофилов и придало им бодрости идти далее, к знаменитому ключу. Здесь, в уединенном и защищенном от ветра месте (называемом Чифсвуд), стоял небольшой домик, который, по мнению Скотта, мог бы служить летом отличной дачей для его дочери и будущего зятя. Когда мы возвращались домой, Скотт, чувствуя усталость, положил свою левую руку на плечо Тома, оперся на него и разговаривал со своим «воскресным пони», как называл он верного слугу, так же непринужденно, как и с остальным обществом. Том, когда разговор не превышал его понятий, отвечал лукаво и смело, хохотал и острил при случае. Нетрудно было заметить, что он крайне обрадовался, как только шериф, желая опереться на его плечо, вцепился в его воротник».

Эбботсфорд в то время постоянно осаждали туристы, любители диковинок и тому подобные несносные субъекты. Уединенный Этрик вдруг оживился, все его дорожки были утоптаны ногами разного рода путешественников. Нередко в один день наезжало в Эбботсфорд по «шестнадцати компаний», мужчин и женщин, пэров, проповедников, людей, отличившихся и любящих отличие.

Локхарт полагает, что ни одну литературную святыню не посещало столько поклонников, за исключением, может быть, Фернея Вольтера, который, впрочем, и наполовину не был так доступен. Отвратительная порода людей! Шиллер называет их «мясными мухами», шумными эскадронами летающими там, где чуется человеческая слава или другая какая-либо падаль. Таков закон природы. Здоровье Скотта, как духовное, так и физическое, его твердый характер нигде не выказывались так рельефно, как в его способе мириться с судьбою в этом отношении. Что эти мухи были блестящего голубого цвета, одаренные соответствующими им качествами, можно судить по следующим отрывкам, заимствованным нами из дневника капитана Холла.

«Мы приехали довольно рано и застали уже немало гостей за столом. Комнаты были великолепно освещены лампами. Если б я владел сотней перьев, из которых каждое могло бы записать анекдот, то и тогда я не мог бы записать и половины того, что наш хозяин, по выражению Спенсера, «лил потоками». Во всю дорогу он занимал нас бесконечными рассказами, которые, как река, текли из его уст. Дорога была грязная, непроходимая, но я не припомню, чтоб мне когда-нибудь случалось видеть место, более интересное и которое этот могучий волшебник превратил в «чудо искусства». Невозможно было коснуться какого-нибудь предмета, на который бы он не мог рассказать анекдот. Так плыли мы по реке, несомые потоком песни и рассказов. Вечером у нас устроилась грандиозная пирушка, Вальтер Скотт спросил нас, читали ли мы «Кристабеля». Это чтение дополнялось сотнею рассказов, частью забавных, частью трогательных. За завтраком нас угостили, по обыкновению, бездной анекдотов. Бог весть откуда они берутся. Этот даровитый человек имеет полное право стоять во главе литературы и руководить вкусом и воображением целого мира…» и проч.

Среди подобных поклонников, наезжавших ежедневно целыми партиями, обыкновенный человек почувствовал бы себя богом и вообразил бы, что может потрясти весь мир. Ипохондрик, владевший умом Скотта, очистил бы свой дом от подобных мух, чтоб они не беспокоили его, а иначе он угостил бы их квассией, посыпанной сахаром, или другой отравой.

Но добрый Вальтер Скотт не принимал таких мер. Он предоставил делу идти своим порядком. Он наслаждался жизнью, как мог, терпел то, чему помочь было нельзя. Писал свою ежедневную порцию романа, сохранял душевное спокойствие – одним словом, свыкся с этою жужжащей обстановкой, как свыкся бы он, может быть, еще легче с жизнью скромной, бедной и уединенной. Нет сомнения, что все это раздражало его, болезненно отзывалось в нем, хотя он умел владеть собой. Но во всяком случае, эти маленькие невзгоды не огорчали его так, как огорчили бы они другого человека на его месте. Не все гости, впрочем, принадлежали к породе мух. Локхарт изображает наш британский Ферни в самом цветущем его состоянии, а затем мы расстанемся с Эбботсфордом и кульминационным периодом жизни Скотта.

«Было светлое, ясное сентябрьское утро, свежий воздух еще более увеличивал живительное влияние сияющего солнца, и все было готово к большой охоте в Ньюаркхилле. Единственный гость, избравший себе другое удовольствие, был мистер Роз, истый рыбак, но и он был здесь и сидел на своей лошадке, вооруженный рыболовными снарядами, сопровождаемый Гливсом и Чарльзом Парди, братом Тома, знаменитейшим в то время рыбаком во всей окрестности. Эта небольшая группа рыбаков держалась в отдалении и выжидала, чтоб посмотреть на выступление главной кавалькады. Вальтер Скотт верхом на своей «Сивилле», с огромным бичом в руках, распоряжался процессией.

Среди веселых юношей и дам, смеявшихся, по-видимому, над всякой дисциплиной, появились также верхами, одушевляемые горячностью, не уступавшею самому юному из присутствующих охотников, сэр Хамфри Деви, доктор Уоллостон и патриарх шотландской беллетристики Генри Маккензи. Впрочем, последнего уговорили предоставить свою лошадь верному слуге-негру, а самому сесть вместе с леди Скотт в экипаж. Ледлоу верхом на крепкой горной лошадке, прозванной «Серый Годин», везшей его бойко и прытко, хотя ноги его и волочились по земле, исполнял должность адъютанта. Но самую живописную фигуру представлял знаменитый изобретатель спасительной лампы. Он приехал сюда удить рыбу и уже три дня наслаждался этим удовольствием со своим спутником Розом. По-видимому, он вовсе не приготовился для подобной охоты или внезапно променял общество Чарльза Парди на общество сэра Вальтера. Его рыбацкий костюм, серая шляпа с мягкими полями, обвитая всевозможными удочками, ботфорты, достойные голландского контрабандиста, бумазейный сюртук, выпачканный кровью семги, составляли резкий контраст со щегольскими куртками, белыми панталонами, лаковыми сапогами кавалеров, которыми он был окружен. Доктор Уоллостон был весь в черном. Глядя на его величественную, благородную осанку, его можно было принять за епископа, нечаянно попавшего на охоту. Мистер Маккензи, в то время семидесятишестилетний старец, был в белой шляпе, с зеленым подбоем, зеленых очках, зеленой куртке, длинных кожаных штиблетах, застегнутых на пуговки, и со свистком для собак на шее. Том и его подчиненные отправились еще прежде, за несколько часов, со всеми борзыми собаками, собранными в Эбботсфорде, Дернике и Мелроузе, но гигант Майда остался при своем господине, прыгая вокруг Сивиллы и радостно лая, как щенок.