Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Порядок поезда наконец был установлен, и только что экипаж двинулся, как леди Анна выехала из рядов и с громким смехом закричала: «Папа, папа, я знаю, что ты не поедешь без своей любимицы». Скотт посмотрел вокруг и даже покраснел и улыбнулся, когда заметил маленькую черную свинью, вертевшуюся около его лошади и, по-видимому, имевшую явное намерение присоединиться к компании. Он старался быть серьезным и даже хлопнул бичом, но потом рассмеялся. На шею бедной свиньи накинули ремень и потащили назад. Скотт посмотрел ей вслед и с поддельным пафосом продекламировал первый стих пастушеской песни:

Что мне делать, когда моя свинка умрет?

Смех увеличился, и отряд наконец двинулся в путь. Эта свинья, неизвестно почему, питала странную сентиментальную привязанность к Скотту и постоянно старалась попасть в число членов его «хвоста» вместе с борзыми и гончими. Помню я также, что в другое лето ему пришлось испытать настойчивую привязанность курицы. Объяснение подобных явлений я предоставляю философам, потому что факт был налицо. Я слишком уважаю оклеветанного осла, чтоб ставить его на одну доску со свиньей и курицей. Но не могу не упомянуть здесь, что два года спустя после этого происшествия у моей жены была пара этих животных, на которых она обыкновенно каталась в маленьком экипаже. Лишь только ее отец подходил к нашим воротам, как Ханна Мор и леди Морган (так в насмешку окрестила Анна Скотт обоих ослов) бежали с пастбища и клали свои морды на забор.

В Чифсвуде прожили мы с женой лето и осень 1821 года, и это время останется в моей памяти как счастливейшее в моей жизни. Мы жили вблизи Эбботсфорда и могли постоянно участвовать в его блестящем, часто менявшемся обществе, не подвергая себя утомлениям и хлопотам, которые испытывало все семейство, за исключением Вальтера Скотта, вследствие бесконечных приемов новых гостей.

Но по правде сказать, подобная открытая жизнь и на него наводила скуку. И он нередко терял хладнокровие, слушая напыщенную похвалу какого-нибудь тупоумного педанта, приторный восторг разрумяненных и украшенных париками вдовиц, вопросы, предлагаемые невежливыми иностранцами, впивавшимися в него с жадностью пиявки, и смотря на глупую и снисходительную улыбку сановников. Когда все эти церемонии ему уже чересчур надоедали, он как бы нечаянно вспоминал, что у него есть важное дело в одном из отдаленных поместий, и, вечером извинившись перед гостями, на другой же день являлся к нам ранним утром.

Стук копыт Сивиллы, лай Мастарда и Спайса и его собственный веселый голос, раздававшийся под нашими окнами, служили сигналом, что он сбросил с себя бремя и желает провести тот день на свободе. Сойдя с лошади, он садился, окруженный своими и нашими собаками, под развесистый ясень, бросавший тень почти на полберега между мызою и ручьем, и принимался точить свой топорик, внимая вместе с тем рассуждениям Тома Парди о том, что нужно расчистить и вырубить в лесу.

После завтрака он отправлялся наверх и там писал главу «Пирата», заделывал ее в пакет и отсылал к Балантайну. Затем вместе с Томом шел в лес посмотреть на работу лесничих. Иногда и сам принимался за работу, исполняя ее не хуже всякого Джона Суонстона, и это длилось до тех пор, пока не наступало время ехать снова к своим гостям в Эбботсфорд или присоединиться к нашему обществу. Если у него было немного гостей или если это были, что называется, свои люди, то он нередко привозил их к нам в Чифсвуд и в это время был крайне любезен и предупредителен, усердно помогая нам в наших хозяйственных хлопотах.

Он был в высшей степени изобретателен на разного рода выдумки, чтоб устранить тесноту помещения. В особенности любил, прежде чем уйти в лес, опускать в колодезь корзину с вином и вынимать ее оттуда перед самым обедом, – этим способом, по его словам, он руководился еще в молодости и находил, что это гораздо лучше, чем ставить вино в лед. Если же погода была хорошая, он предлагал обедать на воздухе, говоря, что этим можно избавиться от тесноты помещения, а кавалеры будут прислуживать дамам, вследствие чего можно обойтись и без излишней прислуги».

Все это прекрасно, как рассказы Боккаччо, как идеал деревенской жизни нашего времени, но отчего же подобная жизнь не могла всегда продолжаться? В доходах недостатка не было, их хватало на удовлетворение самых дорогих прихотей, но прихотей, во всяком случае, разумных, осмысленных и комфортабельных!.. Скотт получал до двух тысяч ежегодно, кроме дохода от книг. Но зачем, вместо того чтоб отдаться творчеству, он принялся фабриковать с целью добыть более денег, громоздить массу за массой до тех пор, пока не рухнуло все здание и не погребло его в своих развалинах в то время, когда к услугам его было готовое и приятное жилище? Увы, Скотт, при всем своем здоровье, был «заражен», он страдал одной из страшнейших болезней – тщеславием. До этого недуга довели его титул баронета, милости и почести мира и «шестнадцать компаний» в день. Вследствие этого он возводил постройки, вел жалкую, бесконечную переписку о мраморных столах, обоях и занавесах, беспокоился о том, должны ли последние быть оранжевого или серого цвета. Скотт, один из даровитых людей, бьется из-за того, чтоб сделаться помещиком, основателем рода Лэрдов.

Это одна из странных трагических историй, когда-либо совершавшихся под солнцем. И подобная жалкая страсть могла довести такого твердого человека до крайности. И действительно, если б человек не был постоянным глупцом, можно бы было принять за колоссальную глупость тот факт, что Скотт ежедневно писал с неутомимостью и быстротой паровой машины. Писал для того только, чтоб этим ежегодно добывать 15 000 фунтов и тратить их на обои и на пустые украшения стен своего дома в Селкиршире, покупку старинного оружия и генеалогических щитов. Да разве присоединение одной полосы земли к другой в болотах Селкирка, – скрепленное на бумаге и названное одним общим именем, – не напоминает нам подвиги тех же Наполеонов, Александров и других героев-завоевателей, только в жалком и крохотном издании!

Если уже наполеоновские владения, глядя на них с луны, которая сама по себе далека от бесконечности, показались бы не обширнее моих владений, то что значит какое-нибудь эбботсфордское поместье даже при самых выгодных условиях? По сказанию арабов, в каждой душе есть черное пятно, – будь оно хоть не более горошины, – которое, если пустить в дело, окутает человека безумием и погрузит его в кромешную тьму.

Относительно литературного характера романов «Уэверли», замечательных в коммерческом отношении, нам остается сказать немного, в особенности теперь, после такого количества хороших и дурных рецензий. О них можно только заметить, что они писались скорее и лучше оплачивались, чем какие-либо другие книги в мире. В них заключаются более крупные достоинства, чем следовало ожидать в подобных случаях. И если единственное назначение литературы состоит в том, чтоб забавлять неподвижных и ленивых людей, то на эти романы можно смотреть как на литературное совершенство. Человеку оставалось только покойно улечься и воскликнуть: «Мой рок – это лежать на софе и вечно читать романы В. Скотта!» Сочинение, как бы бессодержательно оно ни было, в некоторой степени имеет связь и все-таки может быть названо сочинением. Так и эти рассказы льются плавно, свободно, в них изображаются приключение, различного рода ощущения, и во всем этом видна мастерская рука.

Кроме того, нужно быть слепым критиком, чтоб не подметить здесь свежих, художественных и оригинальных картин. Изображения событий и характеров отличаются изяществом, блеском, обнаруживают глубокую любовь к прекрасному в природе, любовь к человеку, начиная с Деви Динса, Ричарда Львиное Сердце, Мег Мерилейк, Дей Вернон и кончая королевой Елизаветой. Это речь человека откровенного, смелого, дальнозоркого, братски связанного со всеми людьми. По художественности, задушевности, верному взгляду и теплому чувству, словом – по общему «здоровью» ума эти рассказы ставят Скотта наряду с первыми писателями.