Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Деятельность Скотта писать романы экспромтом, чтоб покупать имения, была не такого рода, чтоб кончиться добровольно, напротив, она все более и более увеличивалась, и трудно решить, к какой бы мудрой цели она привела его. Банкротство книгопродавца Констебля еще не разорило Скотта. Причиной его разорения было тщеславие и ложное тщеславие, соединенное с его неразумным образом жизни. Куда бы могло привести его это тщеславие, где остановиться? Постоянно покупались новые имения, пока писались новые романы для уплаты за них. Возраставший успех усиливал аппетит и придавал более смелости. Понятно, что эти импровизированные сочинения делались все слабее и слабее и быстро приближались к категории крайне плохих и дюжинных произведений. Уже втайне образовалась значительная оппозиционная партия, существовали свидетели «чудес» Уэверли, не верившие в них и протестовавшие одним только молчанием. Эта оппозиционная партия принимала все большие размеры, а так как импровизации Скотта делались заметно слабее, то она грозила привлечь на свою сторону всех. Молчаливый протест должен был прибегнуть к слову, резкая правда, вытесненная резкой популярностью, теперь уже, впрочем, утраченной, начала высказываться, как высказывается она в настоящее время еще смелее, потому что не может уже оскорблять сердце благородного человека. Кто знает, лучше ли было бы, если б его падение произошло иначе, но так или иначе, а оно случилось. Однажды в горе Констебль, стоявшей, по-видимому, так же крепко, как и другие могучие горы, внезапно послышался страшный треск, подобный треску ледяных гор, и затем она с грохотом рухнулась, превратившись в снежную пыль. В один день все накопленные деньги Скотта разлетелись в прах, в ничто; в один день богатый помещик лишился всего, сделался банкротом, окруженным кредиторами.

Это было тяжелое испытание. Он встретил его гордо и мужественно. Оставалось еще одно гордое средство: объявить себя банкротом, человеком, лишенным всех благ мира, репутации, и искать себе в другом месте убежища. И подобное убежище действительно существовало, но не в натуре Скотта было отыскивать его. Он не мог сказать: «До сих пор я шел ложным путем, а моя слава и гордость, ныне утраченные, были пустым обманом!» Но это было ему не под силу, и он решился поправить свои дела, найти точку опоры или умереть. Молча, как сильный и гордый человек, принялся он за геркулесовский труд, приводил в порядок горные обломки, уплачивая долги продажей сочинений, которые мог еще писать. И все это случилось на закате дней, когда горе еще вдвое и втрое чувствительнее и сильнее. Скотт с энергией и мужеством принялся за геркулесовскую работу, бодро и весело, несмотря на упадок сил, боролся он с ней на жизнь и смерть, но работа оказалась не по силам, – она сломила его жизнь и порвала струны его сердца.

Относительно последних произведений Скотта, о его «Наполеонах», «Демологиях» и т. п. критика не выскажет порицания, а молвит только слово: «Горе мне!» Благородный боевой конь, некогда презиравший удары копья, осужден возить грузные фуры и работать чуть не насмерть. Но к счастью, падение Скотта было быстрое и прямо вниз. Это та же трагедия, как и самая жизнь, – старое доказательство, что фортуна стоит на вечно вертящемся колесе, а литературное, военное, политическое и денежное честолюбие еще никому не приносило пользы.

Последний отрывок заимствуем мы из шестого тома биографии, отрывок трагический, но не лишенный красоты, как не лишены красоты и святости те развалины, на которые смерть уже наложила свою печать. Скотт нанял квартиру в Эдинбурге, чтоб продолжать здесь свою поденную работу, а жена его, находившаяся уже при смерти, осталась в Эбботсфорде. Он молча ушел от нее, молча взглянул на ее спящее лицо, которое не надеялся уже более увидеть. Мы приводим здесь несколько извлечений из его дневника, который он начал вести в последнее время, отчего и шестой том его биографии сделался интереснее первых томов.

«Эбботсфорд. 11 мая 1826 г. Сердце сжимается при мысли, что я едва ли могу надеяться возвратить доверие того существа, которому я все доверял. Но к чему послужило бы мое присутствие в ее настоящем летаргическом положении? Анна обещала мне сообщать верные и постоянные сведения. Я должен обедать сегодня у Балантайна, отказаться нельзя, хотя я бы лучше желал остаться дома. Я не поддамся чувству безнадежности, которое старается одолеть меня.

Эдинбург. 12 мая. Я провел приятный день у Балантайна и там облегчил свое горе, которое дома замучило бы меня. Он был совершенно один.

Мне хорошо в Ардене, и я могу сказать с Тачстоуном: «Когда я был дома, мне было лучше». Я утешаю себя словами Николая Джарвиса: «Нельзя всюду носить с собою удобства родины». Телом я еще крепок, – была бы только душа спокойна. Со мною в доме живет только один жилец, мистер Шенди, священник и, как говорят, человек весьма спокойный.

14 мая. Здравствуй, доброе солнце, озаряющее эти грустные стены. Мне думается, что и на берегах Твида ты так же хорошо сияешь, – но куда ты ни взглянешь, всюду видишь одно страдание. Вчера был здесь Хогг, он в большом горе: несколько времени тому назад он занял у Балантайна 100 фунтов и теперь должен их уплатить. Я не в состоянии помочь бедняку, потому что сам принужден занимать.

15 мая. Сейчас получил печальную весть, что в Эбботсфорде все кончено.

Эбботсфорд, 16 мая. Она умерла утром в 9 часов. За два дня перед смертью она ужасно страдала, но под конец почувствовала себя легче. Я приехал сюда вчера ночью. Анна страшно утомлена и страдает истерическими припадками, которые возобновились с моим приездом. Она почти детским голосом, отрывисто, но спокойно сказала мне: «Бедная мама не придет более, она оставила нас навсегда». Потом, придя в себя, она говорила разумнее, и это продолжалось до тех пор, пока не возвращался припадок. Если б я даже был посторонним человеком, то и тогда было бы мне тяжело, – но каково выносить это отцу и мужу!

Я не умею сказать, что чувствую, – иногда я тверд, как скала, иногда слаб, как вода, разбивающаяся об нее. Бодрость и энергия еще не покинули меня, но когда я вспомню, чем были прежде эти места, мое сердце разрывается на части. Один, на закате дней, лишенный всего семейства, кроме бедной Анны, – я теперь человек обедневший, запутавшийся, потерявший подругу, с которою делился и мыслью, и советом и которая нередко облегчала мне душевное горе. Даже самые ее слабости были мне полезны, они занимали и отвлекали меня от мучительных и тяжких дум.

Я видел ее, но это был не образ моей Шарлотты, моей подруги, с которой я провел тридцать лет. По-видимому, те же формы, но в них нет уже прежней гибкости и прелести, передо мною желтая, безжизненная маска, которая скорее смеется над жизнью, чем напоминает ее. И неужели это то самое лицо, которое некогда было так выразительно, так оживленно?

Нет, я не стану более смотреть на нее. Анна говорит, что она мало переменилась, но это происходит оттого, что она видела свою мать во время страданий, я же припоминаю ее в более счастливый период ее жизни. Я думал, что, записывая все это, я наберусь мужества и силы, – но мои заметки, по-видимому, приобретают еще более грустный характер.

18 мая. Покров из свинца и дерева уже лежит на ней, и скоро предадут ее холодной земле. Нет, не моя Шарлотта, не моя некогда юная невеста, не мать моих детей ляжет в дрейбургских развалинах, которые мы так часто посещали, веселые и беззаботные.

22 мая. Я исполню свой долг, не откажусь от него, как он ни мучителен, но желал бы, чтоб эти похороны миновали скорее. Я как будто отупел; все, что говорится и делается вокруг меня, кажется мне каким-то сном.

26 мая. Если б враг ворвался в мой дом, разве не стал бы я драться с ним, когда бы даже был убит горем? Да разве подобное горе лишит меня духовных сил? Нет, клянусь небом, нет!

Эдинбург. 30 мая. Вчера вечером я приехал сюда с Чарльзом. Сегодня снова примусь за обычные занятия, буду рано вставать, утром работать… Сейчас прочел последнюю корректуру для «Quarterly», статья вышла слабая, но и обстоятельства были неблагоприятны. Сегодня мне грустно, тяжело, – боюсь, что бедный Чарльз заметит мои слезы. Не знаю, что чувствуют другие люди, но когда мне случается плакать, то слезы меня душат, одуряют, и во время этого припадка я спрашиваю: неужели моя бедная Шарлотта действительно умерла».