Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

А с другой стороны – можно привести самые веские доказательства, что всякое литературное произведение требует усердного труда. Пусть запомнят это авторы, пишущие наскоро, но не лишенные таланта! Легко или нелегко должен относиться человек ко всякой работе, какая бы она ни была, а в особенности к так называемой «душевной работе», где приходится погружаться в тайник мысли, воплощать истину из мрака, истину, окруженную со всех сторон ложью? Нет, не легко ни теперь, ни в какое-либо другое время. Опыт всего человечества доказывает это. Разве Вергилий и Тацит писали скоро? Все пророчество Исаии не сравняется объемом с любой журнальной статьей. Мы верим, что Шекспир писал скоро, но перед этим он долго и скорбно обдумывал свой труд, как заметит всякий наблюдательный глаз, жил и боролся посреди мук и постоянно висевшей над ним грозы, – только его великая душа молчит об этом. Вследствие чего ему нетрудно было писать скоро, потому что он достаточно подготовился к этому. Тайна труда, собственно, заключается в том, что быстрота писания действительно лучший способ, но только после энергической подготовки; так, из достаточно раскаленного горна льется потоками чистое золото. Таков был метод Шекспира, а между тем он не был борзописцем, в противном случае он никогда не был бы Шекспиром. Мильтон также не принадлежал к категории скоропишущих джентльменов, – он, по-видимому, не достиг способности Шекспира писать скоро после долгой подготовки, но боролся и скорбел, даже когда писал. Гете говорит, что ему «ничего не было дано во сне». У него не было ни одной страницы, о которой бы он не знал, как она явилась, поэтому-то его проза и считается лучшей во всей современной литературе. Шиллер, как несчастный и больной человек, никогда не мог сладить с работой, – его благородный гений действовал неразумно, слишком пламенно, чем подточил и сгубил свою жизнь. А Петрарка разве скоро писал? Данте, создавая свою «Божественную комедию», «исхудал». В мрачном изгнании он боролся с ней насмерть, употреблял все силы, чтоб одолеть ее и наконец одолел, и этот пламенный труд остался вечным достоянием людей.

Нет, творчество не дается легко. У Юпитера были мучительные боли и пылал огонь в голове, когда из нее вышла вооруженная Паллада. Что же касается фабричных литературных произведений, то это дело другого рода: оно может быть легко и трудно, смотря как примешься за него. Но и на фабриках соблюдается то общее правило, что ценность производства находится в прямом отношении к труду, потраченному на это производство, – нет труда, так и производство ничего не стоит. Поэтому перестань, борзописец, хвастаться своей скоростью и легкостью. Для тебя она, если ты принадлежишь к разряду фабричных, дело выгодное, может быть, прибавка к заработной плате, для меня же чистый убыток, потому что самый товар делается от этого хуже. Пиши скоро, пиши даже с помощью пара, если умеешь, но скрывай это, как добродетель. «Легкое сочинение, – сказал Шеридан, – иногда оказывается дьявольски трудным чтением». Но кроме того, это чтение еще бесполезное, а для человека, много работающего и не пользующегося продолжительною жизнью, в высшей степени трудное.

Производительная способность Скотта изумляла всех и привела капитана Холла к весьма оригинальному методу объяснения ее без помощи чуда, как можно видеть из вышеупомянутого дневника. Капитан, считая строчку за строчкой, нашел, что он сам в известные дни и часы написал в свой дневник столько же, сколько и Скотт. «Что же касается изобретения, – говорит он, – то известно, что оно Скотту ничего не стоит, а приходит само собою». Но и для нас быстрота Скотта кажется замечательной, – она доказывает нам прочное здоровье человека, как духовного, так и телесного; она замечательна, повторяем мы, но мы не дивимся ей, как чуду, – она под силу и другим людям, кроме капитана Голля. Ей можно удивляться, но в меру, потому что в этом деле заключаются два условия: сначала я определю качества, а количество должен ты уже определить сам! Всякий может скоро сладить со своею работой, если она удовлетворяет его. Если напечатать разговор любого человека, то из него ежедневно можно составлять по объемистому тому в осьмушку; улучшите в три раза написанное против сказанного им, то выйдет только треть тома в день, но и эта работа солидная.

Если же при этой скорости он еще пишет довольно сносно, то это доказывает не гений человека, а привычку. Это доказывает здоровье его нервной системы, практический ум и, наконец, что он понимает свое дело. Положим, что быстрота есть признак здорового духа, но многое, может быть, почти все, зависит от здоровья тела. Поэтому нечего сомневаться, что человек не может усвоить себе легкого и быстрого писания. Человеческий гений, раз попав на этот путь, пойдет далеко. Уильям Коббет, один из здоровейших людей, был еще большим импровизатором, чем Вальтер Скотт. Сочинения его, состоящие из рассказов, обзоров, грамматик, проповедей, статей о картофеле и бумажных деньгах и т. д., кажутся нам относительно количества и качества еще изумительными. Пьер Бейль написал громадные фолианты – неизвестно, вследствие каких побуждений. Он плыл по могучей реке, наполненной болотной водой, и умер, крепко держа перо в руках.

Но самый загадочный борзописец – это редактор ежедневной газеты. Обратите внимание на его руководящие статьи – как трактуют они и как прилично написаны. Они походят на солому, которую уже сто раз молотили, не получив от нее ни единого зерна, на пустой звук или преходящее явление, которое уже не раз оказывалось пустяками. Человек, наделенный дюжинными способностями, каждую ночь возится с этой обмолоченной соломой, молотит ее вновь и вновь поднимает тревогу, и это длится целые годы, – вот факт, выхваченный нами из человеческой физиологии, требующий еще разъяснения и доказывающий живучесть человека.

Не следует ли и нам сказать, что Скотт, между многими вещами, доведенными им до кризиса, довел и эту быстроту писания до того, чтоб люди могли лучше видеть, что заключается в этом способе? Тогда и его дело не будет чуждо достоинств и даст результаты, от которых, пожалуй, и сам Скотт содрогнется как приверженец тори. Ибо если печатание будет производиться так же часто и скоро, как это случается с нашими разговорами, то демократия (если мы заглянем в корень вещей) не будет пугалом или каким-нибудь неопределенным явлением, а перейдет в факт и действительность. И мне думается, что подобный исход неизбежен. Но, оставив этот вопрос, мы заметим, что скорое писание, по-видимому, вполне упрочило свой успех, потому что многие борзописцы торжественно кичатся этим ремеслом.

В недавно появившемся переводе «Дон Карлоса», одном из самых плохих и бездарных переводов, неизвестный до сей поры индивидуум уверяет читателя в следующем: «Читатель, вероятно, извинит меня, если я скажу, что вся пьеса была переведена в десять недель, т. е. с 6 января по 18 марта настоящего года. Включая сюда и двухнедельный перерыв по случаю сильного утомления, – так что я нередко переводил по двадцати страниц в день, а пятый акт кончен мною в пять дней». О, неизвестный индивидуум! Что мне за дело, во сколько времени совершил ты свой труд, в пять или пятьдесят лет? Единственный вопрос, с которым я могу обратиться к тебе, это – как ты совершил этот труд?

Но все-таки дух скорого писания господствует, надвигается на нас, как океан мутной и грязной воды. Зрелище, поистине достойное сожаления. Неужели волны этого скорого писания смоют всю литературу и наступит время умственного всемирного потопа? Это было бы страшною мыслью, но утешься, любезный читатель, такой литературы не существует, которую можно бы было смыть, подобной участи подвергаются только спекулятивные издания. Разве не было литературы до искусства печатания или «Фауста» в Майнце, а между тем люди писали без всякой литературной подготовки? Прежде нежели Кадм изобрел буквы, люди уже говорили, вовсе не подготовляясь к своим разговорам. Литература есть мысль мыслящих душ; по милости Бога она не исчезнет ни в одном поколении, но будет жить с нами до конца.