Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Поэтому, может быть, ни одна похвала, расточаемая его труду, в действительности не важна так, как этот самый упрек, который уже не раз был высказан. Этот упрек стоит многих похвал. Его находят виновным в том, что он высказал то и другое или не угодил тому или другому, другими словами, что он своему труду придал живую форму и удалил от него призрачный, бесцветный характер. Некоторые люди кричали: «Многое, написанное здесь, не нравится мне!» Добрый друг, это жалко, но кто может помочь этому? Толпа, собирающаяся около фейерверка, нередко опаляет себе бороду, – это цена, которою она платит за иллюминацию; естественный же полусвет безопаснее и открыт для всех. Что касается нас, то мы надеемся, что все биографии на будущее время будут писаться так. Если необходимо, чтоб они составлялись иначе, то самое лучшее – это вовсе не писать их, потому что создавать не вещи, а призрак их не должно входить в обязанность человека.

Задача биографа заключается в следующем: нарисовать верную картину человеческого земного странствования. Он разочтет, что составляет в нем пользу и убыток; под последней рубрикой он не забудет поместить вышеупомянутое оскорбление своих собратьев. Но это до такой степени увеличит убыток, что придется отказаться от многообещающего биографического предприятия. Но, раз решившись составить биографию, необходимо взять себе за правило изображать в ней действительность, а не призраки. Говоря в ней о своем герое и людях, с которыми тому пришлось сталкиваться, он не откажется от своей любви к человечеству, но все-таки не закроет глаз. В своей биографии он будет далек от неправды, но постарается даже не упоминать о некоторой правде, а предаст ее забвению. Но если он найдет, что то или другое обстоятельство соответствует его цели, то, взвесив и обсудив хорошенько «за» и «против», он не преминет воспользоваться им, отбросив всякое сомнение и не имея пред собой другого страха, кроме страха Божия. Порицайте благоразумие биографа, соглашайтесь или не соглашайтесь с его выводами, приписывайте ему злой умысел, ложь, обвиняйте его в диффамации, – но знайте, что только по этому плану может биограф надеяться написать биографию. Не упрекайте его в том, что он сделал, так как поступить иначе было бы великой ошибкой с его стороны.

Относительно же верности или ошибочности данных касательно Балантайна и других оскорбленных личностей, о чем теперь возбужден вопрос, нам ничего не известно. Если эти данные несправедливы, то их следует проверить; если несправедливости можно было избежать, то пусть автор подвергнется порицанию и наказанию. Мы можем только прибавить, что в этих данных нет и вида неточности, как не заметно нигде ни малейшего следа злобы или враждебности. По-видимому, вероятность их возможна, и пока не явится нового доказательства, нужно прийти к тому заключению, что это дело находится в том виде, в каком оно должно находиться. Пусть поэтому сыплются упреки сколько могут. Локхарт заслуживает одобрения уже тем, что, стоя лицом к лицу с публикой, первый восстал против общественного лицемерия, которое у нас принадлежит к числу самых распространенных недостатков и находится в тесной связи с другими, более свирепыми наклонностями.

Второй упрек, что из Вальтера Скотта он не сделал героя, исходит из того же, но еще более курьезного источника. Настоящий герой, по понятиям многих, не должен иметь человеческого образа, а должен быть бесцветным, безличным призраком-героем! В связи с этим понятием находится еще всюду ходячая гипотеза, придуманная, вероятно, каким-нибудь человеком, имеющим название, иначе у нее недостало бы сил долго держаться. Именно – Локхарт питал ненависть к Вальтеру Скотту и вследствие этого употреблял все возможное, чтоб при случае и самым недобросовестным образом лишить его качеств героя. Подобная гипотеза в настоящее время в ходу, и имеющие уши могут ее иногда слышать. Если следует чем-нибудь ответить на эту удивительную гипотезу, так это молчанием, – «потому что есть вещи, о которых молчат, как при первом виде бесконечного». Если Локхарт действительно заслуживает упрека, и упрека строгого, так это в том, что Вальтер Скотт слишком мил. Для него величие Вальтера Скотта слишком громадно, так что он не может охватить его глазом. Самые ошибки его кажутся прекрасными, а пошлая страсть к наживе принимает вид благоразумия и осторожности – одним словом, его достоинствам нет меры… Разве терпеливый биограф не останавливается перед его «Аббатами», «Пиратами» и другими театральными произведениями, с любовью анализируя их, как будто это были произведения Рафаэля или бессмертные Гамлеты и Отелло. Фабрика романов, с ее 15 000 фунтов годового дохода, для него священна, как создание гения, возносящее благородного творца к небесам. Вальтер Скотт кажется Локхарту человеком, не имеющим себе равного в наше время, предметом, расстилающимся перед ним подобно безбрежному морю. На подобную удивительную гипотезу можно ответить только одним молчанием.

В заключение относительно книги Локхарта следует сказать, что всякий прочтет ее с полным убеждением, она написана добросовестно и с любовью – одним словом, в удобочитаемой форме. Кому она нужна, тот может купить ее или взять ее на прочтение с уверенностью, что он за свои деньги приобрел полезную вещь. Но довольно об этой биографии, взглянем теперь на человека и его деятельность.

Мы не имеем намерения углубляться в вопрос – был ли Вальтер Скотт великим человеком или нет? Этот вопрос, по обыкновению, вертится на одних только словах. Бывали случаи, что многих людей называли великими и даже в печати упоминали о них, как о великих людях, которые были гораздо менее его. Также случалось, что специально добрые люди, в сравнении с ним, не владели далеко достоинствами, выпавшими ему на долю. Для кого Вальтер Скотт велик, тот в невинности своей и может называть его таким; он может удивляться его великим качествам и от чистого сердца подражать ему. Но вместе с тем недурно бы было, чтоб в наших эпитетах была известная степень точности. Не мешало бы также принять во внимание, что никакая популярность, никакое громкое обожание целого мира, продолжающееся даже в течение длинного ряда годов, не могут сделать человека великим. Подобная популярность – замечательное счастье и доказывает, что человек сумел подладиться к обстоятельствам, но все-таки не служит еще доказательством, чтоб что-нибудь великое заключалось в нем. Для нашего воображения, как упомянуто выше, заключается в этом известная апофеоза, но, в сущности, вовсе нет апофеозы.

Популярность подобна пламени иллюминации или пожара, вспыхнувшего вокруг человека; он осветил все, что в нем есть, но не увеличил его качеств, напротив, лишил его многого и обратил в пепел. Подобная популярность, уже по своей натуре, преходяща, и «ряд годов» совершенно неожиданно иногда внезапно оканчивается. Глупость людей, в особенности масс, столпившихся около какого-нибудь предмета, беспредельна. Сколько зажигалось иллюминаций, сколько вспыхивало пожаров; казалось, что восходило новое солнце, а между тем это были смоляные бочки да пучки соломы. Нечестивые принцессы кричали: «Един Бог, един Фаринелли», – а где теперь он и где сам Фаринелли?

В литературе также были популярности и поважнее Вальтера Скотта, но и они не отличались продолжительностью. Лопе де Вега, именем которого клялся весь мир и самое имя которого вошло в пословицу, умевший написать сносную пятиактную трагедию, величайшая из популярностей настоящего и прошедшего времени и, может быть, величайший из людей между всеми популярностями, – сам блестящий, лучезарный Лопе оказался не солнцем, не звездой небосклона, а исчез и утратился и только в глазах немногих кажется неопределенным северным сиянием и блестящим призраком. Но истинно великий человек Испании находился в нужде и неизвестности и, сидя в тюрьме, писал своего «Дон Кихота». Судьба Лопе, впрочем, тоже была печальная. Самая популярность была для него, может быть, проклятием, потому что и в этом человеке было нечто эфирное, в нем таилась божественная искра, едва заметная в других популярных людях, но, несмотря на весь блеск, на то, что целый мир клялся ее именем, этот человек ничего не сделал для своей жизни. Он должен был уединиться в монастырь, облечься в монашескую рясу и узнать, к великому прискорбию, что счастье его заключалось в другом месте и что когда жизнь покажется человеку горем и ошибкой, то никакой восторг целого мира не может исцелить и направить ее на путь истинный.