Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Но за что же обвинять этих людей? За то, что они были светскими людьми и действовали на основании правил подобных людей? Они обращались с Бернсом, как обращались другие дворяне с другими поэтами, как обращались англичане с Шекспиром, король Карл и его кавалеры с Ботлером, король Филипп и его гранды с Сервантесом. Собирают ли виноград с терновника или следует срубить наш терновник, так как он годится только на изгороди и заборы? Как могло это дворянство и джентри его родины оказать вспомоществование этому «шотландскому барду», который так гордился своим именем и своим отечеством? Было ли «дворянство и джентри» в состоянии помочь самим себе? Разве им не нужно было охранять свою дичь, заботиться о местных интересах и по этому случаю задавать обеды всевозможного рода? Были ли их средства соразмерны этим занятиям или нет? Большею частью несоразмерны; многие из них, в сущности, были богаче Бернса, другие же беднее. Нередко, чтоб выдавить средства к жизни из мозолистой руки, они подвергали ее пытке, по недостатку гиней забывали долг милосердия, чего Бернс не имел надобности делать. Пожалеем о них и простим их. Дичь, которую они охраняли и стреляли, обеды и местные интересы, крошечные Вавилоны, которые они строили, все это низвергнуто в первобытный хаос, как это обыкновенно случается с эгоистичными стремлениями людей.

Между тем здесь было дело, которое, в силу своего мирового влияния, так сказать, распространялось на все времена, потому что оно было бессмертно, как дух самого добра. Вести это дело предстоял им случай, но у них не хватило разума. Мы пожалеем их и простим им, но лучше, чем пожалеем, удалимся от них и будем действовать иначе. Человеческие страдания не окончились со смертью Бернса, а торжественное повеление: «Любите друг друга и несите взаимное бремя» – не только относится к богатым, но и ко всем людям. Правда, мы не найдем Бернса, которого бы могли утешить или поднять нашей помощью и состраданием. Но мы всегда встретим небесные натуры, которые, как и эта, стонут под бременем утомительной жизни, а горе людей, которым судьба отказала в «голосе», еще мучительнее и злее.

А между тем мы не думаем, чтоб вина в несчастии и гибели Бернса преимущественно падала на мир. Мир, как нам кажется, обошелся с ним лучше, чем он обыкновенно обходился с подобными людьми. Еще спокон века он не слишком-то милостиво относился к своим учителям. Голод и нищета, преследование и презрение, темницы, крест, кубки с ядом – вот что почти во все времена и во всех странах было рыночной ценой, предлагавшеюся за мудрость, и приветствием, которым он награждал пришедших просветить и обновить его. Гомер, Сократ и христианские апостолы принадлежат к древней эпохе, но мартирология мира еще не окончилась этим. Роджер Бэкон и Галилей томятся в тюрьмах, Тассо страдает в сумасшедшем доме, Камоэнс умирает, нищенствуя на лиссабонских улицах. Так пренебрегал, так преследовал мир пророков не только в Иудее, но и всюду, где только есть люди. Мы думаем, что каждый поэт вроде Бернса есть или должен быть пророком и учителем своего времени. Он не имеет права ожидать великих благ от него, но скорее обязан оказывать ему благо. Бернс в особенности вполне испытал обычную меру благ мира, и вина его несчастия, как мы уже заметили, не заключается преимущественно в мире.

Но на кого же падает она? Мы должны ответить: на него самого; его губит не внешнее, а внутреннее несчастие. Иначе вообще случается редко; редко гибнет нравственно жизнь без того, чтоб главная вина не заключалась во внутреннем ее недостатке. Она не так гибнет от избытка счастья, как от неуменья распорядиться этим счастьем. Природа не создает человека без того, чтобы не наградить его силой, необходимой для его деятельности и жизни, менее всего пренебрегает она своим образцовым созданием, поэтической душой. Также мы не верим, чтоб какие бы то ни было внешние условия могли окончательно погубить ум человека, когда даже на заботу о здоровье и красоте ему дана соответствующая способность.

Величайший итог всех человеческих несчастий – смерть, более худшего нет в чаянии человеческой скорби. Между тем во все времена многие люди торжествовали над смертью, побеждали ее, превращая физическую победу в нравственную и окружая ореолом славы и бессмертия деяния их предшествовавшей жизни. Что совершилось, то может совершиться вновь. Не качество героизма, а только его степень различна в различное время, потому что без некоторого присутствия героического духа, заключающаяся не в дерзкой отваге, но в спокойном бесстрашии, самоотрицании во всех его формах. Ни одному человеку в каком бы то ни было положении, в какой бы то ни было век не удавалось достичь великой и благотворной цели. Мы уже говорили об ошибках Бернса и скорее жалели о них, чем порицали их. В его цели чувствовался недостаток единства, в его стремлениях не было устойчивости, и он бесплодно пытался примирить общий дух мира с духом поэзии, который, уже по самому свойству, был далек от всякого примирения.

В сердце его кипела не горячая кровь какого-нибудь популярного поэтика. Природа наградила его кровью истинного певца и поэта, достойного древних религиозных времен. Ему случилось жить не в героическом и религиозном веке, а в веке скептицизма, эгоизма и пошлости, где истинное благородство плохо понималось и где его место занимал пустой, бесплодный принцип гордости. Его открытая, восприимчивая натура, не говоря о его весьма неблагоприятном положении, делала для него невозможным отстранить или удачно воспользоваться влиянием века. Лучший дух, живший в нем, постоянно требовал своих прав, своего господства, он всю свою жизнь старался примирить его с духом века и растратил жизнь, не достигнув этого примирения.

Бернс родился бедняком и остался бедняком, да и не добивался выйти из этого положения. Это было бы совершенно в порядке вещей, если б он признал это дело поконченным однажды навсегда. Правда, он был беден, но тысячи людей из его звания и его ума были еще беднее, и бедность не наносила им смертельного удара. Даже его отец выдержал более жестокую борьбу с неблагодарной судьбой и не уступил ей, а умер, мужественно сражаясь, победителем в нравственном отношении. Правда, у Бернса было мало средств, мало времени для поэзии, его единственного истинного призвания, но тем драгоценнее было немногое, чем он владел. Во всех этих внешних отношениях его положение было плохо, но все-таки не худшее.

Бедность, постоянная умственная работа и еще большее зло выпадает на долю поэтам и умным людям, но они борются с ними и нередко со славой побеждают их. Локк был изгнан как изменник и написал свой «Опыт о человеческом разуме» в Голландии на чердаке. Был ли богат Мильтон, находился ли он в сносных обстоятельствах, когда создавал свой «Потерянный рай»? Нет, он был унижен, низвергнут с высоты и доведен до крайней бедности; окруженный мраком и опасностями, он пел свою бессмертную песнь и находил хотя немногих, но компетентных слушателей. Разве Сервантес не окончил своего произведения в тюрьме искалеченным солдатом? Разве «Araucana»58, которую Испания считает своим величайшим эпосом, не была написана без помощи бумаги, на обрезках кожи, в свободную минуту, которую храброму воину и путешественнику удавалось улучить во время военного погрома?

И какими качествами, которых недоставало Бернсу, владели эти люди? Во-первых, у них был истинный, религиозный принцип нравственности и единая, а не двойственная цель в их деятельности. Они не искали и не выхваляли самих себя, но воздавали хвалу предмету, лучшему, чем их «я». Во-вторых, не личное наслаждение было их стремлением, но высокая героическая идея религии, патриотизма, небесной мудрости, в той или другой форме, носилась перед ними. При подобных условиях их не пугали страдания, они не призывали землю в свидетели этих страданий, не смотрели на них как на необыкновенный подвиг, а терпеливо переносили и воспевали их как дарованную им милость. Поэтому «золотой телец себялюбия» не был их божеством; они чтили только дело добра, составляющее единственно разумное достоинство человека. Чувство это походило на небесный источник, воды которого орошали и освежали их слишком мрачное существование. Словом, они желали достигнуть только одной цели, которой подчинены все другие человеческие стремления, и удачно достигли ее.