Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Частью своего превосходства эти люди обязаны веку, в котором героизм и самопожертвование были в ходу, или по крайней мере признавали их, но многим они обязаны и самим себе. С Бернсом дело было другого рода. Его нравственность во многих практических отношениях была нравственность простого светского человека. Наслаждение в изящной или грубой форме – вот единственная вещь, к которой он стремился и за что боролся. Благородный инстинкт иногда возвышает его над ними, но только инстинкт, действующий на мгновение. У него нет религии; в пустом веке, в котором пришлось ему жить, религию не отличали от древних и новых форм, и она поэтому отодвинулась на задний план человеческой души. В его душе есть благоговение, но в его уме нет храма. Он живет во мраке сомнения. Его религия в лучшем случае робкое желание, подобное «великому может быть» Рабле.

Он горячо и всем сердцем любил поэзию; если б только он любил ее чисто и нераздельно, то было бы хорошо. Ибо поэзия, если б Бернс следовал ей, есть только другая форма мудрости и религии, – она сама мудрость и религия.

Но в этом ему было отказано. Его поэзия – дрожащее мерцание, которое не угасает в нем, но и не озаряет истинным светом. Его жизненный путь нередко превращается в блудящий огонек, приводящий его к пропасти. Бернсу не было необходимости быть богатым, быть или казаться «независимым», но ему следовало быть заодно со своим сердцем, высшие качества своей натуры приобщить к жизни, «внутри себя отыскивать опору, в которой внешние обстоятельства должны были ему постоянно отказывать».

Он был рожден поэтом, поэзия была стихией его жизни, и ей следовало быть душой всех его стремлений. Паря в этом чистом эфире, куда благодаря крыльям он мог бы подняться, он не нуждался бы ни в каких высоких почестях. Бедность, пренебрежение и всякое зло, кроме осквернения его самого и его искусства, были для него малостью. Гордость и страсти мира лежали у его ног, и он смотрел на дворянина и раба, на принца и нищего и на все, что носит печать человека, с ясным пониманием, братским сочувствием и сожалением. Мы полагаем, что для его поэтического развития бедность и долгие страдания имели даже выгодную сторону. Великие люди, при взгляде на свою прошедшую жизнь, служат лучшим доказательством. «Я бы не хотел, – говорит Жан Поль, – родиться богаче». А между тем Поль был крайне беден. Так, в другом месте он замечает: «Тюремная пища состоит из хлеба и воды, а у меня нередко была только последняя». Но золото, расплавленное в горниле, выходит чище, или, как он сам выразился: «Канарейка тем лучше поет, чем дольше ее учат петь в темной клетке».

Человек, подобный Бернсу, мог делить свое время между поэзией и добросовестным трудом, – трудом, который предписывает каждое истинное чувство и который на этом основании обладает прелестью, превосходящей все великолепие трона. Но делить время между поэзией и пирами богатых людей было жалким, несчастным и ничего доброго не обещающим делом. Какие чувства занимали его на этих пирах? Что ему было здесь делать? Должен ли он был смешивать свою музыку с охриплыми криками и дикий чад опьянения освещать пламенем, полученным им от неба? Была ли его цель наслаждаться жизнью? Назавтра же ему предстояла деятельность акцизного чиновника. Мы не удивляемся, что Бернс стал капризен, мрачен и нередко нарушал некоторые общественные условия. Но скорее дивимся тому, что он не рехнулся с ума и окончательно не восстал против них. Как мог человек, поставленный, благодаря своим ошибкам или ошибкам других, в такое ложное положение, научиться терпению или довольству и усердному труду? Что он при этих извращенных условиях делал и что воздерживался делать – возбуждает в нас удивление к его природной силе и достоинству его характера.

Средство, без сомнения, существовало для этого извращения, но оно заключалось не в других, а в себе самом и менее всего в простом увеличении богатства и светской «респектабельности». Надеемся, что мы достаточно наслышались о влиянии богатства на поэзию и его способности сделать поэтов счастливыми. Разве в последнее время мы не были свидетелями другого примера? Байрон, с меньшим поэтическим дарованием, чем Бернс, родился не в семье шотландского земледельца, но английским пером. Высшие мировые почести, блестящее земное поприще – вот его наследство. Богатую жатву славы срезает он своей собственной рукой, но только не там, где следовало. И какая польза ему от этого? Счастлив ли он, добр или правдив он? Увы! Его поэтическая душа стремится к бесконечному и вечному, а он вскоре сознает, что его положение похоже на положение человека, влезшего на крышу, чтоб оттуда достать звезды! Подобно Бернсу, он только гордый человек. Подобно ему, он «купил карманное издание Мильтона, чтобы изучить характер сатаны», потому что сатана также идеал Байрона, герой его поэзии и, как кажется, образец его действий. Как в деле Бернса, так и тут небесная стихия не хочет смешиваться с земным прахом. Поэтом и светским человеком он не может быть в одно время, пошлое честолюбие не уживается с поэтическим стремлением, он не может служить Богу и Маммоне.

Байрон, подобно Бернсу, несчастлив, он несчастнейший из всех людей. Его жизнь устроилась ложно, огонь, живущий в нем, не могучий, покойный центральный огонь, придающий красоту произведениям мира, но бешеное пламя вулкана, и теперь с грустью смотрим мы на пепел кратера, который в скором времени занесется снегом!

Байрон и Бернс были посланы миссионерами для их поколений, чтоб преподать им высшее учение, повестить им чистую истину. Им предстояло исполнить миссию, которая им не давала покоя, пока не была исполнена. Одинаково тлела и вспыхивала эта божественная миссия в них, потому что они не понимали ее значения, а только с таинственным страхом предчувствовали – и должны были умереть, не выразив ее определенно. Мы признаемся, что с грустным чувством смотрим на судьбу этих двух благородных душ, так богато одаренных и расточивших свое дарование на такое малое дело. Нам кажется, что в истории их жизни заключается серьезная мораль – «дважды» высказанная в наше время. Вероятно, в ней для подобных же гениальных людей, если они только есть, содержится урок, полный глубокого значения.

Вероятно, человеку, готовящемуся на величайшее дело – быть поэтом своего века, следует размыслить, что он намерен сделать и в каком духе будет его деятельность. Слова Мильтона справедливы во все времена, а в наш век их истина еще значительнее: «Кто хочет писать героическую поэму, тот должен сделать всю свою жизнь героической поэмой». Если дело ему не по силам, то пусть он скорее оставит эту арену, потому что ни блеск, ни гордость и опасности ее не годятся для него. Пусть он сделается модным поэтом, воспевает и поклоняется кумирам века, а время уже позаботится его наградить, если только он долго проживет в этом качестве.

Байрон и Бернс не могли преклоняться перед кумирами, пламя их собственного сердца сожгло их, и это послужило им к лучшему, – потому что не в милости великих или маленьких людей, но в правде жизни и в неприступной твердыни собственной души должна заключаться сила Байрона или Бернса. Пусть великие мира сего держатся от них в отдалении или научатся уважать их. Прекрасен союз богатства с покровительством и поощрением литературы, он походит на драгоценную вазу, в которую посажен чудный амарант. Но отношения эти ложны. Истинный поэт не такой человек, которого богачи могут закупить деньгами и лестью, сделать прислужником их удовольствий, поэтом торжественных од или поставщиком их обеденных острот! Он не может быть их слугой, он даже не может быть их товарищем. Ради опасности обеих партий не следует добиваться подобного союза. Разве на коня Феба можно надеть хомут ломовика? Разве этот конь, с огненными подковами, путь которого лежит через небо, озаряя светом все страны, будет месить грязь на большой дороге и развозить по домам пиво для удовлетворения земного аппетита?

Но мы не остановимся на этих размышлениях, которые завели бы нас слишком далеко. Нам следовало бы сказать несколько слов о нравственном характере Бернса, но и от этого намерения мы должны отказаться. Мы далеки от того, чтобы смотреть на него как на человека, виновного перед миром, виновнее других людей, – нет, он менее виновен, чем один из десяти тысяч. Спрошенный перед более строгим трибуналом, чем тот, на котором постановляют свои приговоры обыкновенные судьи, он, по нашему мнению, заслуживает более сочувствия и изумления, чем порицания. Но мир обыкновенно несправедлив в приговорах относительно подобных людей, несправедлив по многим причинам, из которых мы приведем здесь только одну главную. Он решает на основании мертвых законов и не положительно, а отрицательно, упуская при этом из виду его справедливые поступки и обращая все внимание на его неправильные действия. Поэтому-то несправедливы и жестоки приговоры над Бернсом, Свифтом, Руссо и т. п.