Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

III Носит полоумный старичина

На затылке

IV Носит полоумный старичина

С петухом на голове и т. д. (IV, 311).

Этот жизненный случай настолько впечатлил Есенина, что он сообщил о нем в письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума: «Однажды утром мы после кутежа едем к Лёве и видим такую картину: идет на костылях хромой старик, тащит привязанную за пояс тележку, в тележке два щенка, на крыльях тележки две курицы, а на голове у него петух. Когда он идет, петух машет крыльями. Зрелище поразительное» (VI, 192–193, № 192). С. С. Виноградская указывает, что Есенин разыгрывал подобные сценки с домашней птицей: «Возвращаясь из деревни в Москву, он брал с собой живую курицу, сажал ее на голову и в таком виде приезжал на квартиру». [1585] Какие генетические истоки были у этой сценки: свадебный ритуал с принесением живой курочки для новобрачной в дом ее мужа, обычай впускать первым петуха при переселении в новую избу, предварительное проигрывание будущего эпизода задуманного литературного произведения? (См. также об этом в главе 7.)

Есенинский образ птицы, машущей крыльями над головой человека, отдаленно напоминает заглавный персонаж из «Сказки о золотом петушке» (1834) А. С. Пушкина:

Петушок спорхнул со спицы,

К колеснице полетел

И царю на темя сел,

Встрепенулся, клюнул в темя

И взвился… [1586]

Это не единственный пушкинский образ, вовлеченный Есениным в собственную метафору машущих крыльев (о другой ассоциации со строками Пушкина см. ниже).

Упоминание о подаренном Есениным живом петухе (что типологически близко свадебной курочке, принесенной в дар новобрачной) приводит также А. К. Воронский: «В одно из более ранних посещений он принес ему в подарок… живого петуха». [1587] И. И. Марков сообщает, что в последнее свое пребывание в Ленинграде в 1925 г. «в день приезда Есенин побывал у Ильи Садофьева с несколько необычным подарком – принес старому знакомому живого петуха, держа его под мышкой». [1588]

С. Н. Кирьянов полагает, что смысл есенинской маячащей и машущей ушами-крыльями головы-птицы сводится к мучению, и в своем предположении опирается на этимологию Макса Фасмера, производящего глагол «маячить» от «маять», а от последнего же произошло и «махать». [1589] Со ссылкой на наблюдение А. Субботина, автор находит, что дальнейшее развитие образа до «шеи-ноги» обозначает человеческую шею, сливающуюся с ногами петуха, и эта картинка могла быть завлекательным приемом ярмарочного шута. [1590] Далее исследователь приводит упоминание Дж. Фрэзером в этнографо-религиоведческой монографии «Золотая ветвь» (1911–1915 годы; пер. на рус. в 1980 г.) первобытного и нерусского обычая приносить домашнюю птицу в жертву голове посредством втирания ее крови себе в лоб. С. Н. Кирьянов видит у Есенина противопоставление головы как символа верхнего мира и ноги как знака земли, нижнего мира, потому предполагает смену двух сакральных действ: обряд жертвоприношения также предшествует ритуалу гадания, как жертвенную птицу сменила «ночная зловещая птица». Полагая гипотезу С. Н. Кирьянова слишком фантастической, тем не менее добавим, что на Руси существовал обычай резать домашнюю птицу в осенний день св. Косьмы и Дамиана, отчего эти святые звались «курятниками», им посвящалась первая отрубленная петушиная голова (см. выше).

Нам посчастливилось услышать в д. Волхона, соседней с Константиновым, от местной жительницы А. А. Павлюк, 1924 г. р., фразу об оглушенном громом человеке – со включением слова «маячить», что наводит на мысль о возможном диалектном смысловом употреблении Есениным этой лексемы: «А если вот оглушуть там, глухой делается, прям вот не ма я чить – в землю закапывають, в землю, вот какая-то магнит есть, вот!». [1591]

В с. Б. Озёрки Сараевского р-на Рязанской обл. глагол в отрицательном значении «не маячить» применим к мужчине, не способному к супружеской жизни в ее физиологическом понимании. [1592] Следовательно, есенинская фраза «Ей на шее ноги // Маячить больше невмочь» сообщает о невозможности совершать действия, об усталости и оглушенности; последнее более конкретное значение не только подтверждается особенностями константиновского диалекта, но и контекстным смыслом данного глагола.

Нам бы хотелось также обратить внимание на незамеченную лексико-синтаксическую близость анализируемого начала есенинской поэмы «Черный человек» с фрагментом сна Татьяны из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина. Сон наполнен чудовищами и фантастически-страшными ощущениями пушкинской героини, развертывающимися на свадебном фоне и связанными с мыслями девушки о женихе. Выставление в чертовском обличье участников свадьбы именно со стороны жениха объясняется мировоззренческой антитезой «свои – чужие» и поверьем о том, что именно во время свадьебно-го обряда (в этот неустойчивый переходный период из холостого состояния в женатое) можно легко «испортить» молодых колдовскими чарами, о чем повествует множество быличек.

Ю. М. Лотман обратил внимание на рисунок Пушкина к XVII строфе пятый главы «Евгения Онегина» – скачущая мельница, череп на гусиной шее и проч., что набросал поэт среди замечаний и поправок на чистых листах, вплетенных в подготавливавшийся им для отдельного издания экземпляр первой части романа. [1593] Интересно заметить, что фрагмент изображенной Пушкиным картины с немыслимым обличьем чудовищ и их невообразимым поведением за столом обладает явственным сходством (причем даже на уровне лексики) с началом второй строфы поэмы С. А. Есенина «Черный человек», написанной спустя столетие и находящейся в аналогичном «дьявольском» контексте с преобладанием птичьей символики. Сравните соответствующие строки:

…Сидят чудовища кругом:

Один в рогах с собачьей мордой,

Другой с петушьей головой ……

Вот череп на гусиной шее

Вертится в красном колпаке,

Вот мельница вприсядку пляшет

И крыльями трещит и машет … [1594]

И

Голова моя машет ушами

Как крыльями птица ,

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Черный человек… (III, 188 – Есенин).

Откуда и почему вообще возник замысел придумать столь странный образ, над которым ломает голову не одно поколение есениноведов? На заседании Есенинской группы 24 мая 1994 г. поэт, переводчик и библиофил Ю. А. Паркаев рассказывал: «25 лет назад Рюрик Ивнев показал мне список (его рукой) стихотворения Есенина “Пусть ваш череп на шее тучится, словно коршун на белом пне…”. Удалось установить, что это стихотворение принадлежит Н. Эрдману. Это стихотворение было опубликовано в 1922 году, и Есенин его наверняка читал, и этот образ в сознании поэта мог как-то трансформироваться. “Шея ночи” – это образ очень беспомощный для такого поэта, как Есенин». [1595]

Но Есенин не сразу пришел к образу «шеи ноги». Очевидно, он долго размышлял над поэтическим выражением, чередуя в своем сознании троицу образов: «шея ночи», «шея ноги», «шея-нога». Известно, что в народном музее С. А. Есенина в г. Вязьма Смоленской обл. (директор П. Н. Пропалов) хранится список (очевидно, третий) поэмы «Черный человек», выполненный рукой С. А. Толстой-Есениной: «В этом списке, написанном фиолетовыми чернилами на больших белых нелинованных листах, пожелтевших от времени, десятая строка “Черного человека”, а также вся вторая строфа поэмы имела следующую первоначальную редакцию:

Голова моя машет ушами

Как крыльями птица ,

Ей на шее-ноге

Маячить больше невмочь.

Черный человек…», [1596]

но потом жена поэта произвела стандартную правку – «Ей на шее ноги».

Существуют не только историко-текстологические, но и строго литературоведческие трактовки возникновения этого образа в рамках поэтических фигур и тропов. Например, В. Клепиков анализирует: «Грамматика – рабыня поэзии. И когда поэту надо рассказать, что он “очень и очень болен”, ему мало метафоры “голова на ноге шеи”, он выворачивает метафору. <…> Иначе, стало быть, нельзя было сказать, чтоб боль не выглядела на уровне “рядовой мигрени”, как в “Дневнике поэта” заметил Асеев». [1597]

В очерке «Сергей Есенин» (1926), в связи с гибелью поэта почти целиком посвященном «Черному человеку», Н. Н. Асеев рассуждал: «Так ли прост этот образ сравниваемой с птицей головы? “На шее ноги”. Прозаически следовало бы “на ноге шеи”. “Машет ушами”. Скажут: болезненная фантазия… В том-то и дело, что раз человек заговорил о своей болезни – нужно дать о ней представление, нужно заставить ее почувствовать, эту болезнь. И сложность ее, соответствующую этому сложному облику, который никак не влезает в определение “всем понятной” мигрени». [1598]

Безусловно, Есенин стремился создать совершенно особую зрительную картинку, вроде бы ни на что не похожую и не имеющую аналогов в мировой культуре. Но это лишь на первый взгляд. В русском фольклоре, в частности – в частушечной разновидности с народной дефиницией «страданье», имеется интересная и ни с чем не сообразная картинка: «Как по речке по Криуше // Плывёт хрен – большие уши!». [1599] И хотя текст обнаружен нами в «заветной тетрадке» жительницы подмосковного городка Талдом в 2000 г., в нем заметен любимый Есениным рязанский топоним Криуша (употребленный поэтом в поэме «Анна Снегина»), а жанровая разновидность «страдания» типична для рязанского и вообще среднерусского фольклора и необычна для северной части Московской обл. Вспомните приведенную выше тематически близкую частушку с. Константиново со словами: «Петухи рано встают, // Про хреновину поют». [1600]