Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Однако в «Инонии» крылатый образ не так-то прост и несводим ни к ангельскому чину, ни к крылатости колоса. Согласно иконописному канону, ангелы шестикрылы – вспомним безусловно известные Есенину слова пророка Исайи и основанные на них пушкинские строки: «И шестикрылый серафим // На перепутье мне явился» («Пророк», 1826), а также есенинское «Что в елях – крылья херувима …» (I, 45 – «Не ветры осыпают пущи…», 1914). Число крыльев у есенинского лирического героя в «Инонии» превышает все известные тварные (например, у насекомых – с учетом подкрылков) и божественные (так, у серафимов шесть крыльев) пределы. Вероятно, это произошло из-за соревновательности с Пушкиным и особенно потому, что автор описывает «иную страну», с иным – возможно лучшим! – вероучением:

Грозовой расплескались вьюгою

От плечей моих восемь крыл (II, 62).

Конечно, можно еще поразмышлять о вероятностной соотнесенности есенинской «восьмикрылости» с богородичным иконописным каноном Неопалимая Купина: Богородица изображена с младенцем Христом на руках и вписана в кругообразно-зауженные ромб и квадрат, что отдаленно напоминает «крылатый» восьмиугольник. Этот иконописный тип славился широчайшей известностью на Руси как оберег от пожара: существовало поверье, что обход вокруг горящего дома с Неопалимой Купиной усмиряет огонь и не позволяет ему перекинуться на соседние постройки. Такое поверье до сих пор бытует в с. Константиново.

Облик самого Есенина остался «крылатым» в памяти некоторых его современников: «“Боже мой, Боже мой, да ведь это ангел с разбитыми крыльями”, – неожиданно сказал один молодой красный драматург» [1578] (о поэте 15 апреля 1924 г.). С. С. Виноградская приводит бытовавшее при жизни Есенина наименование его окружения из числа начинающих поэтов – «есенинские птенцы». [1579]

Кроме того, известен и облик ангелоподобного Есенина, созданного его современниками. В частности, именовала поэта ангелом Айседора Дункан, будучи его женой: «Она опускалась на пол около стула, на котором сидел Есенин, обнимала его ногу и рассыпала по его коленям красную медь своих волос: “Anguel”». [1580]

И все-таки в генетической праоснове вся символика крылатости в «Инонии» восходит к образу курочки, ибо налицо соотнесенность двух пар строк: «Я сегодня снесся, как курица , // Золотым словесным яйцом » и «Все молитвы в твоем часослове я // Проклюю моим клювом слов » (II, 62, 63).

Еще дальше от образа петуха отстает метафора окончания солнечного дня, отсылающая к домашней птице лишь упоминанием крыльев и с помощью цветового эпитета – вспомним красочного гордого красавца-петуха: «Гаснут красные крылья заката» (IV, 127 – 1916). Этот поэтический образ основан на народном выражении, распространенном повсеместно, в том числе и на Рязанщине: «пустить красного петуха», то есть устроить пожар. [1581]

Есенин ценил удачные образы, восходящие к птичьей символике и пропущенные поэтом сквозь индивидуально-авторское видение мира. Н. Д. Вольпин вспоминала, как при прочтении ее стихотворения «Седьмой этаж» Есенина привлекло двустишие «Простерлось в комнате, ложась на крыши // Плавучей ночи лунное крыло» и он сказал: «А вот это образ! Зримый образ!». [1582] Вероятно, Есенин мог увидеть в усложненной и удаленной от лежащего в основе птичьего образа и метафоры наступления ночи родственную его поэтической линии воспевания крылатости птиц метафоричность.

Крылатая мельница

Тему «крылатых стропил» («…за звоном стропил // Несет ее шорох неведомых крыл ») дополняет образ мельницы-птицы из стихотворения «Теперь любовь моя не та…» (1918), подчеркивающий ее сугубую принадлежность земле, неотъемлемость от сельского мира при всей устремленности в небеса: «Так мельница, крылом махая , // С земли не может улететь» (I, 149). Наблюдается череда сложных уподоблений: невольный в своих желаниях человек приравнен к мельнице, похожей на птицу, но все-таки люди и хозяйственные постройки укоренены в родной почве, и (в подтексте) даже петух самыми сильными взмахами крыльев не способен взмыть в небеса. Что касается словосочетания «крылом махая», то здесь можно допустить употребление поэтом единственного числа существительного в расширительном и обобщающем значении, как более выразительной детали по сравнению с «крыльями махая». Также возможно зрительное восприятие всех движущихся лопастей мельницы как слившихся в единое крыло. Во всяком случае, представления об ущербности мельницы здесь нет; оно возникнет несколько позже, в другом варианте образа мельницы-птицы.

Образ мельницы-птицы из «Руси советской» продолжает пушкинскую ассоциацию: «Здесь даже мельница – бревенчатая птица // С крылом единственным – стоит, глаза смежив» (II, 94 – 1924). Крылатой видится ветряная мельница; в окрестностях же Константинова стояла водяная «колотушка», [1583] которую нельзя зрительно уподобить птице. В черновом автографе «Руси советской», хранящемся в РГАЛИ, указанные стихи имеют редакцию, отсылающую как раз к ветряку: «Ветрянка-мельница – бревенчатая птица // Курлычет жалобно в просторы сирых нив» (II, 230, стихи 7–8). Понятно, что однокрылость мельницы свидетельствует о ее нерабочем состоянии, причем разрушенность оказывается всеобщим и все поглотившим качеством, которое подчеркнуто Есениным при помощи частицы «даже». Это есенинское настроение безысходности относится не только к советской власти, оно гораздо шире и прежде уже было распространено на всю любимую родину с помощью сходной «птичьей» характеристики – « С крылом подбитым Русь» (II, 216 – «Иорданская голубица», черновой автограф ИМЛИ, стих 12). Получается, что советская власть получила в наследство пришедшее в упадок и разрушенное хозяйство.

Наоборот, в «Стансах» в том же 1924 г. крылья мельницы показаны во всей положительной мощи – исправно вращаемые ветром, и с ними сопоставляются мыслительный процесс и теоретизирование по поводу новой исторической эпохи, шествующей под знаменем Ленина и ленинизма:

Что имя Ленина

Шумит, как ветр по краю,

Давая мыслям ход,

Как мельничным крылам (II, 136).

И затем продолжающий «птичью» символику в стихотворении «Синий май. Заревая теплынь…» (1925) образ дома-птицы с деревянными ставнями или наличниками (намеченный лишь несколькими штрихами этот зримый образ допускает разную трактовку) остается цельным и нерушимым; причем он, как обычно у Есенина, показан в движении, во взмахе раскрытых крыльев:

В деревянные крылья окна Вместе с рамами в тонкие шторы Вяжет взбалмошная луна На полу кружевные узоры (I, 211).

«Голова моя машет ушами, Как крыльями птица»

В поэзии Есенина порой происходит совершенно неожиданный генезис многосложного образа: например, в стихотворении «Прощание с Мариенгофом» (1922) возник образ ушей-вёсел:

Мои рыдающие уши,

Как вёсла плещут по плечам? (IV, 185).

Глагол «плескать» отсылает не только к водной стихии и к вёслам, но и к взмаху птичьих крыльев. Далее Есенин несколько видоизменит образ ушей-вёсел и в «Черном человеке» придет к куда более неоднозначному образу:

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица.

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь… (III, 188).

Традиционно в литературоведении считается, что этот образ машущих ушей-крыльев явился логическим развитием и завершением подмеченной поэтом во время его поездки на Кавказ забавной реальной сценки-«дива», которую он запечатлел в стихотворении «Батум» [1584] (1924): «Ходит полоумный // Старичина, // Петуха на темень посадив» (IV, 213). Есенин старательно выискивал наиболее точно характеризующие ситуацию слова – это хорошо прослеживается по целому ряду вариаций в черновом автографе (РГАЛИ) двух соседних строк, в которых образ петуха на голове остается неизменным даже в тех стихах, где птица не названа, но сохранилось то же ситуативное словесное окружение:

II Ходит полоумный старикашка

С петухом на голове

III Носит полоумный старичина

На затылке

IV Носит полоумный старичина

С петухом на голове и т. д. (IV, 311).

Этот жизненный случай настолько впечатлил Есенина, что он сообщил о нем в письме к Г. А. Бениславской от 20 декабря 1924 г. из Батума: «Однажды утром мы после кутежа едем к Лёве и видим такую картину: идет на костылях хромой старик, тащит привязанную за пояс тележку, в тележке два щенка, на крыльях тележки две курицы, а на голове у него петух. Когда он идет, петух машет крыльями. Зрелище поразительное» (VI, 192–193, № 192). С. С. Виноградская указывает, что Есенин разыгрывал подобные сценки с домашней птицей: «Возвращаясь из деревни в Москву, он брал с собой живую курицу, сажал ее на голову и в таком виде приезжал на квартиру». [1585] Какие генетические истоки были у этой сценки: свадебный ритуал с принесением живой курочки для новобрачной в дом ее мужа, обычай впускать первым петуха при переселении в новую избу, предварительное проигрывание будущего эпизода задуманного литературного произведения? (См. также об этом в главе 7.)