Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Яички клали только четыре штуки <по числу членов семьи> – это разговеться! А одну – как считается – в год: каждый год её, например, на Паску, а в ту Паску крошили вон курам её. Уж она испортится вся. В передний угол. Да, кто в иконы клал, кто так в пакетик – кто куда. Дочка, куда же её? Вот говорять: в год надо яйцо класть. А на второй год уж она негодная, её есть нельзя, её курам отдавали на Пасху прямо. [1543]

Показательно, что сакральное яйцо (в отличие от обычных) проделывает замкнутый круговой путь – от порождения курицей до съедения ею же:

Это вот я на Светлый день, когда в церковь вот ходила, я клала яичко из церкви святуя на полочкю к иконам. Туда, говорять, положено яичко положить. Ну уж она сколько там лежить, она вот делается сухая-пресухая. А потом там уж есть нечего: она вся высохла. Сымешь её – вон курам отдаёшь её, птичкам или своим курам. [1544]

По другим сведениям, к засохшему прошлогоднему яичку добавляется новое, затем следующее; либо, наоборот, яичко скармливают курам через некоторое время по прошествии Пасхальной недели, не дожидаясь следующей Пасхи (это угасание обычая, так как роль противопожарного средства здесь уже утрачена). Возможен и такой вариант, когда пасхальное яичко клалось к иконе на конкретный, хронологически ограниченный двумя праздниками, период и приравнивалось к причастию:

Это на икону ставять, да, наверх класть. Она долго у нас лежить тама, долго-долго. Потом на какой-то, я уж забыла, праздник мы уж, да, чтобы она не испортилась, её съедим – по кусочку всем разрежешь – как просвéрка. [1545]

О приобщении к Христовым святыням через пасхальное яйцо также свидетельствует замечание местной жительницы Константинова о том, что разговляются такими яичками в первую очередь (на втором месте оказываются творог и «кулУч»), причем съедают их без соли, которую не носили в церковь и не освящали. Рассказывает А. И. Цыганова, 1911 г. р.: «Яички ели в первую неделю. На Пасху, бывало, мы едим целую неделю. Вот, вперёд яичко, а потом уже творог с куличом. А в первую очередь яичко без соли. Соль – она, её в церковь не берём, она так и не святая». [1546]

С празднованием Пасхи с яичками в Константинове связана и другая традиция – катать детям яички по лубку и выигрывать при точном попадании в цель, представленную соседними яичками, принесенными участниками игры. Так катали яйца на три следующие друг за другом праздника – Пасху, Вознесение и Троицу (это региональная особенность, обычно ограничиваются Пасхой), причем к каждому праздничному дню готовили новую порцию яиц, а те съедали. М. Г. Дорожкина, 1911 г. р., вспоминает: «Как только Паска – так яйца. Наварим яиц, сделаем всё, разметём, лубочек поставим, вот и кóтим – катали яйцы. (…) Это как вот обычно чтоб там пушка сюда, а носик сюда; как оно куда покóтится, а там ещё будет катиться; в какую как стукнется яйцо, значит, я выкатала. И яйцо я беру, если я попала яйцо в яйцо…» – и далее о сроках катания яиц: «…на Троицу тоже яйцы будем катать. После Паски она, Троица, вскорости бывает. Больно долго будем яйца катать!». [1547] Аналогичные сведения, но с уточнением воскресной хронологии, сообщает В. А. Дорожкина, 1913 г. р.: «Катали яйца. Такой лубочек, и вот катали – до самой до Троицы. Вот не каждый день, а по воскресеньям. Вот до Троицы, а потом Духов день, а потом приканчивали». [1548]

Есенинские вариации на тему «Курочки рябы»

Среди народных сказок имеется одна – «Курочка ряба», в которой золотое яйцо ценится не в пример ниже обычного: курица-рябушка сначала снесла золотое яичко, его положили на полочку и там его разбила мышка, а затем, в утешение (!) курочка подарила старику со старухой простое яйцо. Под пером Есенина с яичками также происходит метаморфоза, впрочем, подсмотренная на баррикадах, когда противника забрасывают тухлыми яйцами, и отнесенная поэтом в эпоху крестьянско-казацкого бунта 1773–1775 гг.; так, в черновом автографе «Пугачева» были строки, которые потом поэт зачеркнул и не внес в основной текст поэмы:

И простые куриные яйца

[Обратятся]

[Обратились в бомбы] (III, 265).

Также к народной сказке «Курочка ряба» восходит есенинская строка из поэмы «Инония» (1918): «Я сегодня снесся, как курица, // Золотым словесным яйцом» (II, 62). Другим источником этого образа являются неоднократно повторяемые на страницах «Поэтических воззрений славян на природу» А. Н. Афанасьева мифологические суждения автора и приводимые им фольклорные цитаты, например: о заре и восходе солнца – «чудесная птица каждое утро несет по золотому яйцу, блеск которого прогоняет ночную тьму»; о потерянном счастье – «Умерла та курица, что несла золотые яйца!» [1549] и др.

Отдаленные мотивы «Курочки рябы» просматриваются в стихотворении «Пропавший месяц» (1917), где они стали сюжетообразующими, причем сказочная канва представлена как космически-божественная:

Облак, как мышь, подбежал и взмахнул

В небе огромным хвостом.

Словно яйцо , расколовшись, скользнул

Месяц за дальним холмом.

<…>

И голубем синим вечерний свет

Махал ему в рот крылом (I, 93–94).

Заметим, что Есенин трижды ставит слово «яйцо» в такие синтаксические конструкции, на основании которых нельзя установить род этой лексемы. Вопрос о грамматическом роде слова «яйцо» у Есенина возникает потому, что в его родном Константинове эта лексема в диалектном звучании употребляется в женском роде вопреки нормам литературного языка: это хорошо заметно по глагольному окружению в приводимых нами фрагментах фольклорных рассказов местных старожилов.

В с. Константиново до сих пор бытуют пословицы и поговорки с упоминанием кур и яиц. Несколько из них записала от местных жителей в 2001 г. главный хранитель Государственного музея-заповедника С. А. Есенина Л. А. Архипова (1953–2003): «Курочка в гнезде, яичко в нутре, а хозяин уже со сковородкой бегает»; «Дорого яичко ко Христову дню». [1550]

Петух в магической практике

Жизненной основой для возникновения ряда есенинских строк с «петушиной тематикой» мог послужить магический обычай при переезде в новый дом первым пускать туда петуха. О последовавшей смерти хозяина дома, вольно трактовавшего этот обычай и потому не реализовавший его в буквальном смысле, рассказывает его вдова А. А. Павлюк, 1924 г. р.: «Первым долгом что звать? <…> Это кошку или петуха. А я деду сказала, когда мы стали переходить в новый дом… <…> “За петуха я и за кошку. Когда я, – говорить, – строил дом, тут и кошки были, и петухи были – все были. И собаки прыгали”. Так он и… а прожили мы с ним пятьдесят два года». [1551] Вероятно, этот обычай произошел от более давнего обыкновения строить дом на месте, освященном заложенной в основание фундамента петушиной головки как жертвы домовому духу. А. К. Байбурин писал в 1983 г.: «У восточных славян в качестве “строительной жертвы” зафиксированы конь, петух и курица. <…> При этом приношение в жертву петуха (курицы) еще в прошлом столетии было довольно-таки распространенным…». [1552]

Петухи и куры как маркеры патриархального быта

Психологами и врачами установлено, что наблюдение над мерно клюющими зерно петухами и курами успокаивает человека, настраивает его на мирный лад, создает добродушное настроение. Куры возле избы или хаты – неизменная сельская картина, неподвластная бегу времени. У Есенина она относится не только к воспоминанию о «малой родине», но и распространена на всю планету как величайшая ценность, встречается в разных регионах мира, носит положительно-оценочный и утвердительный характер: «В Персии такие ж точно куры, // Как у нас в соломенной Рязани», «Eсть везде родные сердцу куры», «Оттого, знать, люди любят землю, // Что она пропахла петухами» (IV, 226–227 – «Тихий ветер. Вечер сине-хмурый…», 1925). Добавим, что это стихотворение создано в последний год жизни поэта и потому отражает его жизненный опыт и звучит как продуманный результат, глубоко прочувствованный вывод из его собственных наблюдений.

Совсем иначе в 1920-е годы относился Николай Бухарин к петухам – как к примете устаревшего времени, тянущего в прошлое из современности – применительно к городу: «…разводить разужасный “урбанизм”, для которого нет базы (ибо в Москве у нас поют еще петухи)…». [1553]

Петухи для села обязательны как данность, как обусловленность привычным крестьянским укладом, всеми жизненными устоями. И если крик петуха по каким-либо причинам исчезает из деревенского быта, то это признак надвигающейся трагедии. И такая горестная ситуация обрисована Есениным в стихотворении «Ленин» (1924):

Душа сжимается от боли,

Уж сколько лет не слышит поле

Петушье пенье , песий лай (II, 143).

В стихотворении «Ты запой мне ту песню, что прежде…» (1925) изображение домашних птиц носит психологический характер и появляется неожиданный сюжетный разворот, при котором орнитоморфные персонажи наделены душевными переживаниями, свойственными человеку: «Так приятно и так легко мне // Видеть мать и тоскующих кур » (I, 246). Рязанской женщине, как и вообще сельскому человеку, свойственно обращать внимание на поведение кур в своих фенологических наблюдениях. Так, бытовавшая в есенинское время в с. Константиново народная примета использовала образ курочки как мерило будущего урожайного лета: «На Алексея – Божьего человека (с гор потоки) если курица напьется из лужицы, будет урожай хлеба, – если сухо, будет плохо: не родятся хлеб и травы». [1554]