Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

Сколько тысяч, миллионов людей забыли сейчас о радости? Забыла ее и доамна Нина, подарившая ей когда-то эту книгу. А с ней и поэзию Блока. Забыла в могиле на чужой стороне, в чужой земле.

Стаи, стаи пробегают Сладких грез, воспоминаний, Как кузнечики стрекочут Средь руин разбитых зданий.

Перед глазами встала залитая солнцем долина Буйкань, по-детски смеющееся лицо Тали, их любимый уголок в парке на Садовой. Ставший затем и уголком Коки Томша.

Как кузнечики стрекочут…

Кузнечики! Мария улыбнулась, и душу ее залило волной радости. Она совсем забыла, что на свете существуют кузнечики. И теперь, вспомнив, словно услышала наяву их стрекотание, которое все нарастало и нарастало в ней, принимая пропорции настоящей симфонии. Прислушивалась, стоя какое-то время с закрытыми глазами, к этой музыке своего горького, сладкого своего детства, затем, почти бессознательно, словно ведомая чьей-то чужой волей, приблизилась к пианино и взяла несколько аккордов. Клавиши отозвались на прикосновение пальцев, легких, живых, и по всему ее телу пробежала дрожь. Звуки, пока еще робкие, сливались с давно забытым стрекотом кузнечиков, и теплая волна, затопившая сердце, постепенно овладела всем ее существом. Голос бессознательно стал вторить клавишам, поначалу слабо, словно бы между прочим, затем все громче и, главное, все сильнее и сильнее.

По коридору, а затем в соседней комнате затопали чьи-то шаги, но Мария не услышала их. Не услышала и того, как открылась дверь — на пороге показалась Фреда с раскрасневшимся от волнения лицом. Она не осмеливалась зайти в комнату, словно боялась спугнуть эту долгожданную радость. И только Катюша, которой еще не дано было оценить смысл мгновения, подбежала к Марии и восторженно воскликнула:

— Мамочка! Мамочка! А теперь давай споем «Ah, mein lieber Augustin»![58]

— Что? Что ты сказала, Катюша? Споем? — словно проснувшись ото сна, спросила она.

— Ах, Мария!

Со слезами на глазах Фреда подошла к ней, взяла руки, прислонила их к лицу, затем поцеловала.

— Будь благословен господь!

Она в изумлении отдернула руки.

— Что с тобой, Фреда? В чем дело? Что случилось?

— Поешь, Мария. Поешь. И поешь так красиво!

— Пою?

Она посмотрела на пианино, затем на свои руки.

— Да. В самом деле. Пела! И даже сама этого не поняла. Сначала только стрекотали кузнечики.

— Aber… господь с тобой, госпожа Мария! — Фреда пощупала ей лоб. Жара вроде не было. — Какие кузнечики?

— Что ты знаешь, Фреда! Кузнечики так красиво стрекочут! Так красиво…

Она наклонилась, взяла на руки Катюшу, которая спряталась под отворотом ее широкого домашнего халата, и принялась танцевать, все время повторяя:

— Так красиво, так красиво!

— Нет, нет, хочу lieber Augustin, давай петь lieber Augustin, — продолжала настаивать девочка, знавшая, что, когда у мамы хорошее настроение, можно позволить себе любой каприз.

— А ну-ка угомонитесь! — притворно рассердилась Фреда. — Прекратите шалости! Маме нужно отдохнуть. Немного спела — и отлично. До завтра хватит. Вам же, барышня, следует давно спать после обеда, а не кричать на всю гостиную.

Марии продлили отпуск. Но чувство удовлетворения от того, что можно не ходить в театр, не видеть всех этих людей, вновь не окунаться в атмосферу неискренности, страхов, зависти, господствующих за кулисами, вскоре сменилось сожалением, тоской по сцене, желанием по-прежнему общаться с людьми, работать.

Гвидо Бриньоне принес ей письмо от Кармине Галлоне.

«Мадонна, — писал Галлоне после вежливого, самого почтительного вступления. — Старик задумал снять фильм, главная героиня которого — точная ваша копия. Вернее, вы являетесь точной копией героини. И не только внешне. Сейчас в Европе не существует другой актрисы, которая могла бы воплотить образ и душу Марии Малибран с большим талантом и правдоподобием, чем другая Мария. И этой Марией являетесь Вы, мадонна!»

Мария с отвращением отбросила на ковер письмо. Как только осмеливается писать ей! И еще таким непринужденным тоном! Словно ничего-ничего не случилось. Галлоне оставался верен себе.

«Старик» был стройным, среднего роста мужчиной, смуглый, с темными, до того тщательно причесанными волосами, что они даже слегка искрились в полутьме гостиной, затененной уже распустившимися деревьями. Большие черные глаза следили за нею, и в них читалось выражение озабоченности, смешанной со смутной надеждой. Поняв, что она не придала никакого значения письму Галлоне, он явно опечалился.

— Весьма сожалею, сударь. Но я поклялась не сниматься больше в кино.

— Я бы оставил вам сценарий и…

«Старик» поспешил открыть свой огромный, из настоящей кожи портфель.

— Исключается! Не хочу видеть сценария, не хочу слышать ни о каких фильмах! Не хочу также слышать о господине Галлоне! К тому же у меня отпуск по болезни. Той самой болезни, причина которой лежит в господине Галлоне. Сейчас я не работаю.

— Умоляю вас! Прочтите сценарий, синьора! Это ни к чему вас не обязывает. Вы слышали что-нибудь в связи с именем Марии Малибран?

— Мало. Совсем мало. Знаю, что была такая певица… — и стала напрягать память. Откуда ей все же знакомо это имя? Что-то, связанное со старым домом, запущенным садом. С почти пустым, заброшенным домом… Возможно, читала какую-то книгу, какой-то роман, где была отображена подобная обстановка? Ну конечно же, книга! Только не роман, нет. И обстановка — не та, что воссоздана в ней, а совсем другая… Обстановка дома, в котором она прочла эту книгу. Было это тогда, в Париже, с Сашей…

— …Замечательная певица, — продолжала она. — Если не ошибаюсь, умерла очень молодой.

— Точно. Это была великая певица. И если б не умерла так преждевременно, стала бы такой