Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

жестокостью. Обстановка в санатории была под стать казарменной, рассказы асов во время обеда и вечерних оргий отдавали кровью и насилием. Вот наконец и сцены бомбежек. Вспомнилась авторская ремарка относительно концентрационных лагерей. Наконец прибывает звезда, певица. Это еще те, первые кадры, которые были сняты с ее участием. Будь благословенна болезнь, спасшая ее тогда. Вплоть до нынешней минуты ей и в голову не приходило поинтересоваться, кто заменил ее, кому доверили роль… Летчик смотрит с балкона на певицу, и лицо его выражает изумление, смешанное с экстазом. Смутная фигура звезды удаляется в проеме двери санатория.

Но вот камера заскользила по рядам концертного зала, который постепенно из красного — фильм, она только теперь обратила внимание, ко всему и цветной — становится серым. Любимый цвет времени… В зале заняты все кресла. Медленно поднимается занавес — и Мария не может удержаться от крика. Густав хватает ее за руку, да так сильно, словно хочет ее сломать. Перед всей этой сворой затянутых в серое фашистов поет она, Мария! «Флория Тоска»! Но как, почему? Она же заболела, ее же не было больше на площадке?! Она не снималась в этих кадрах! Вообще не играла роли певицы! Да и в сценарии ни словом не упоминалось о «Тоске»! Когда же и где она снималась в этих кадрах? Вот оно что: Галлоне. Галлоне. Значит, все-таки предал. Эти кадры сняты несколько лет назад. Когда она согласилась на экранизацию «Тоски». Однако фильм почему-то — в самом деле, почему? — не закончили. Предал! Ее предал Галлоне! Кадры остались, и вот теперь их использовали…

Густав по-прежнему железной хваткой держал ее руку, она же чувствовала, что сердце вот-вот вырвется из груди. Или разорвется. Хоть бы разорвалось… И вновь почему-то стало не хватать дыхания.

«Нужно успокоиться, прежде всего успокоиться, — тревожно забилось в голове. — Но как это сделать? Уйти? Не могу. Густав не отпускает руку. Словно соединены одними наручниками. Попытайся думать о чем-нибудь хорошем, светлом. О чем-то, что помогло бы успокоиться. Но о чем? Ах, о чем же мне сейчас думать? О первом выходе на сцену, о первой роли? Дрезден, Буш, Мими. Переживания несчастной девушки. Нет, нет! Опять боль, только боль, всюду одна боль». Перед глазами вспыхнули картины далекого прошлого: зимняя ночь и серебристые крупные снежинки, падающие на черные ветки деревьев. Темная громада собора, и она, счастливая, на груди Вырубова. Счастливая? Актовый зал Высшей музыкальной школы в Берлине. Фриц Буш, вручающий диплом. Какими же короткими были эти минуты счастья! И как далеки. Как далеки! Она бежит к телефону в холле пансиона «Ингеборг». Звонит Густав. И какой чудесный день на дворе! Машина поднимается вверх сквозь полосы света, пробивающиеся между деревьями Венского леса. И вот он, тот же Густав, сжимающий точно клещами ее руку, от чего у нее перехватывает дыхание. Мысли бегут, лихорадочно бегут назад, через годы, через всю жизнь, и внезапно, налетев на море ослепительного света, разбиваются. Сияет солнце. С обеих сторон бульвара качаются ветки с едва пробивающейся зеленью, и машина мчится мимо деревьев, и в этой роскошной машине сидит она, рядом с молодым франтоватым офицером, преисполненным важностью момента. Сначала офицер что-то болтает, беспрерывно болтает, но потом наконец умолкает, а перед ними, сверкая в ослепительных лучах солнца и все более приближаясь, высится Триумфальная арка. А вот и коляска госпожи Гликман, запряженные в нее лошади такие резвые и строптивые, что кажутся явившимися из сказки. Еще мгновение, и машина окажется рядом с ландо. Госпожа Бетя Гликман сходит на землю. Уродливая, безобразная Бетя Гликман. Но что такое? Вместо того чтоб направиться к собору, как бывало каждый раз, когда Мария вспоминала эту сцену, Бетя Гликман направляется к ней. Лицо ее улыбается, но уродство этого лица делает улыбку немыслимо мерзкой, отвратительной. Руками же — своими тонкими, костлявыми, как у ведьмы, руками с ногтями наподобие когтей хищной птицы, она тянется к ее шее, обнаженной, декольтированной, полностью оголенной глубоким вырезом вечернего платья. Вот она уже чувствует их прикосновение — и все тело вдруг охватывает черная, страшная, зловещая боль. Хочется закричать, но как всегда в таких ужасных снах, в этих беспощадных, мучительных кошмарах, не хватает голоса. Тело ее мягко, безжизненно сползает с кресла. Густав по-прежнему крепко сжимает ее руку, но теперь это уже не имеет значения.

Просыпается она дома, в своей постели. Слава богу, проснулась. И все это было только сном. Злым, недобрым, но ничего — сны часто забываются. Проснешься — и словно не было. Но разве она спала? И почему так терпко пахнет лекарствами, почему так бледно лицо Фреды? Почему заплаканы у нее глаза? Да нет же, нет, это был не сон… Премьера! Какое постыдство, господи! Как они только позволили себе сделать что-либо подобное? Вот почему так раздражен был Густав! Мария пошевелилась на постели. Фреда легонько положила ей на плечи руки. Руки у нее теплые, добрые, они всегда вселяли в нее уверенность перед выходом на сцену. И не только на сцену.

— Лежи спокойно, Мария. Доктор сказал, тебе нельзя волноваться. Нужно лежать спокойно. Скажи, чего хочешь, и я сделаю все, чтоб тебе стало легче. Можешь довериться старушке Фреде.

Мария проводит глазами по комнате. Но не может понять, день сейчас или ночь? Ею овладело страшное беспокойство.

— Где Густав? — спрашивает она, хотя голоса не слышит. Губы словно бы шевелятся, но из горла не исходит ни звука, зато эхом отзывается вот-вот готовая возродиться боль.

— Ты что-то сказала, Мария? — недоуменно смотрит на нее Фреда. — Сказала, да? — И, не умея скрыть еще неясное для нее самой беспокойство, строго добавляет: — Успокойся, слышишь? Нужно успокоиться, тогда станет лучше. Тогда и расскажешь, что такое страшное произошло. Неужели какая-нибудь берлинская шлюха, из этих сухопарых и накрашенных, наложила лапу на господина Густава? Да плюнь на все эти сплетни. Не тот он человек, уж можешь поверить. Потом, сама хорошо знаешь, как любит тебя, а если какой-нибудь флирт, ну и бес с ними…

Однако лицо Марии по-прежнему перекошено страхом и недоумением, и Фреда теперь уже не знает, что и думать. В конце концов Мария хоть и не успокаивается окончательно, но все же совершает немыслимое усилие, чтоб преодолеть страх, от которого, она чувствует, можно сойти с ума. Делает какой-то знак рукой Фреде — та попросту не понимает, что все это значит, когда