Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

что она нуждалась в ее помощи, но и потому, что не с кем было разделить радость. К ней начала возвращаться прежняя вера в себя. И теперь, когда она стала более или менее известной личностью в городе, когда газеты, эти пламенные сплетницы, писали о ней с таким уважением, она решила предпринять еще одну попытку получить этот проклятый пропуск, который дал бы ей возможность повидаться с мамой, увидеть улицы детства и побывать на могиле отца. Возможность собрать, укрепить в душе горсть грустной радости, в которой так нуждалась сейчас! Пустые заблуждения! Встретили ее с еще большим, подчеркнутым уважением, с еще более помпезными, но вместе с тем и лицемерными уверениями: дескать, может рассчитывать на полное понимание, визит, который она нанесла, является особой честью, и все же…

— Но уверяю вас, глубокоуважаемая доамна, вам даже не стоит прилагать дальнейших усилий. Что вы сможете увидеть в этой глуши, раздавленной фронтом и целым годом хозяйничания большевиков?

— Хотела бы повидаться с матерью, домнул.

Домнул пожал плечами.

— Всего лишь каприз. Уверяю вас. Каприз, который может быть неправильно понят. Вы ведь столько лет не видели мать! Почему же именно сейчас настаиваете на необходимости встречи? Кончится война — а она ведь когда-нибудь кончится, не правда ли? — все станет на свои места, тогда… Сейчас же все это слишком опасно. Кроме руин, ничего, по сути, не увидите.

— Но если увидеть эти руины тоже много значит для меня? Неужели так трудно понять?

Да нет, нетрудно. Но и истолковать на свой лад. Признание, похоже, снова пробудило подозрения важного домнула. И он снова стал держаться сухо, официально.

— Сожалею, доамна. Ничего не могу для вас сделать. Попытался открыть вам глаза на истинное положение вещей. Вы же не захотели меня понять. Прощайте. Целую руку.

Делать было нечего. К тому же и Густав стал все чаше бомбардировать письмами и телефонными звонками Во время последнего разговора он казался особенно печальным и удрученным. Сообщил, что ушла Бригитта, что некому присматривать за детьми и вообще дальше так жить невозможно. И настаивал, чтоб немедленно приезжала. Перед глазами встали картины угрюмого, напыщенного, сумрачного Берлина — они приводили в трепет. Но такова ее судьба. И она отлично это понимала.

Накануне последнего представления в городе поднялись волнение и нервная напряженность, в несколько часов изменившие облик Бухареста. Поздней ночью над центральными кварталами раздался приглушенный угрожающий гул. То были самолеты. Много самолетов, летевших на большой высоте и оставлявших после себя этот жуткий вой. К полудню разнеслась весть, которая, хоть и передавалась шепотом, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Русские бомбили Плоешть. Хотя нет, не русские, американцы. Ну и что же? Что дальше? А то, что проснешься завтра и бомбы будут падать прямо тебе на голову. Так какое значение имеет, кто их бросает? А еще эти, что бахвалятся своими победами. Пропадем, брат ты мой, из-за проклятых швабов. Пропадем!..

Напряжение ощущалось и в зале театра, поэтому прощальное выступление прошло в обстановке полнейшей нервозности. Самолеты могли в любую минуту появиться и над городом. Запах нефти, горевшей в Плоешть, казалось, проникал за стены переполненного людьми зала. И все же жители Бухареста тепло попрощались с этой ослепительной звездой, озарившей столько их вечеров, которые отныне станут еще более угрюмыми, более темными.

В конце спектакля, в то время как Мария, счастливая, но и, как всегда, изнуренная, с грустью смотрела на истинное море цветов, залившее своими яркими волнами скромную уборную, кто-то постучал в дверь.

Наверно, Ляля со своими друзьями и вновь обретенными в этом городе почитателями Марии. Или, может, Тали?

— Войдите! — крикнула она, продолжая смывать грим.

В проеме двери показался незнакомый мужчина. Мария увидела в зеркале его лицо и мгновенно повернулась на табурете. Какой-то военный. Мужчина средних лет, с грубым, сильно загорелым лицом, но в элегантной парадной форме.

— Простите, доамна, дерзость старого знакомого. Прежде всего спешу выразить самое искреннее восхищение. Мы столько лет знакомы, а между тем мне впервые выпала честь ощутить во всем блеске волшебство вашего таланта…

— Но… — начала с недоумением и легким замешательством Мария.

— Неужели возможно, глубокоуважаемая доамна, не узнать друга молодости? — в свою очередь удивился мужчина. — Меня, который, можно сказать, был первым вашим импресарио?

Он широко и несколько лукаво улыбнулся, возможно даже фривольно, и улыбка эта сделала его лицо более молодым. Мария узнала глаза, отчаянные и дерзкие, на которые не обратила внимания во время первой встречи, но которые неизменно выделяла на протяжении двух-трех остальных мгновений, когда им приходилось видеться.

— Домнул… домнул Шербан Сакелариди?

— Майор Шербан Сакелариди. К вашим услугам!

— О боже!

— Трудно узнать, да? Вы правы. Ад, в котором оказался Орфей, ничто в сравнении с тем, где пришлось побывать мне. К тому же так и не нашел своей Эвридики. Вот так… Неудивительно, что не сразу узнали.

— Все мы изменились, ведь столько лет прошло…

— Вы слишком добры, уважаемая доамна. Но позвольте возразить. Прошло не так уж много лет. Но были они несладкими. Или же мы сами сделали их такими. Что ж касается вас, то вы по-прежнему остались молодой и очаровательной. Не говорю уже о голосе — тут все сражены наповал. Если б я только знал, какое сокровище искал в тот день по всему городу…

— И что бы сделали?

— Взял бы и похитил!

— Не уверена, что это удалось бы.

— Позвольте возразить. Тогда я готов был совершить подобное…

— Сейчас не имеет смысла говорить о том, на что мы были способны. Но, господин майор… — вздрогнула она, — если вы уж вспомнили обо мне и если так добры… Во имя нашей прежней, как изволили выразиться, дружбы, нашего краткого знакомства… Помогите мне дня на два съездить в Кишинев.

— Даже если б и мог, никогда не совершил бы такой глупости. Неужели думаете, будто что-то осталось от того, прежнего Кишинева? Что делать такой изысканной, милой даме среди развалин? Пусть уж нам, военным, некуда деваться, но вы…