Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

Напиши мне, мама, о деревне, над которой небо чисто, И пришли, прошу, родная, гроздь акации душистой… —

пела Ляля в то время, как «меценат» буквально пожирал ее глазами. Впрочем, зал не очень прислушивался к песне. За столиками пили, ели, яростно, ожесточенно спорили. Решались торговые, любовные, может, связанные с политикой дела. «Меценат» делил внимание между Лялей, которую старался не упускать из поля зрения, и ею, Марией, поскольку считал себя обязанным развлекать ее, не найдя ничего лучшего, как рассказывать о студенческих временах, проведенных в Тюбингене и Базеле.

За одним из столиков группа немецких офицеров с кичливой заносчивостью игнорировала окружающее, не забывая при этом усиленно угощаться местными напитками и закусками. Кельнер шепнул что-то руководителю оркестра, и аккордеонист, выйдя слегка наперед и демонстрируя истинную виртуозность, стал исполнять модный фокстрот «Розамунда». Фашисты, однако, не подали никакого знака, который свидетельствовал бы, что они оценили оказанное им внимание.

Ляля подошла и присела рядом с Марией.

— Дай сигарету, — попросила она «мецената», немедленно выполнившего просьбу.

— Браво, — искренне похвалила ее Мария. — Ты явно прогрессируешь. Можно сравнить с лучшими представительницами жанра…

— Верно, верно, — оживился Лялин приятель. — Я говорю ей то же самое.

— Как тут сравнишь? — саркастически ухмыльнулась Ляля. — Настоящие певицы сюда не заглядывают. Как же помериться с ними силами?

— То-то и оно.

— Что — «оно»? Намеки, намеки… Сейчас я очень довольна, что в свое время не заехала так далеко, как Мария. — И бросила нежный взгляд на «мецената». — Европа… Вот она, Европа, сама явилась. И выглядит не так уж восхитительно.

Ляля кивнула головой в сторону столика, за которым сидели немцы. Когда аккордеонист взял последний аккорд, она вернулась на сцену.

Роняли розы лепестки, —

начала она.

— «Лили Марлен»! — крикнул один из офицеров.

Когда мы расставались, —

сделала вид, что не слышит, Ляля.

— «Лили Марлен»! — теперь уже во весь голос горланили за столом фашистских офицеров.

В каких только ресторанах и барах оккупированной Европы не звучала эта песня! И, слушая ее, Мария каждый раз испытывала странное чувство. Она, столь чуткая к каждой ноте, ловила себя на ощущении, будто на нее веет какими-то странными запахами, чем-то вроде горьковато-сладкого дыхания первой весенней листвы и свежевспаханного поля, смешанного с удушливым дурманом взрывов, горелого пороха и тошнотворного, невыносимого запаха крови. Впрочем, она не отдавала себе отчета в том, что ощущение это тоже было всего лишь плодом воображения. Но воображение почему-то упорно не желало рисовать других картин, кроме картин смерти, разворошенной снарядами земли, последнего, предельного отчаяния, недодуманной, оборванной на половине мысли…

— «Лили Марле-е-е-ен»!

Ляле некуда было деваться.

Мариин собеседник резко поднялся.

— Простите…

И удалился с выражением недовольства на своем полном, ухоженном лице. Вернулся он лишь тогда, когда Ляля кончила песню. Но немцы все еще продолжали орать своими рявкающими, лишенными гармоничности голосами.

Лицо у «мецената» оставалось таким же замкнутым и хмурым. Он сидел несколько минут молча, потом признался:

— Не очень нравится, когда поет эту песню.

Мария вопросительно посмотрела на него. Оказывается, не все так просто и у Ляли.

— Выводит из себя, — продолжал он. — Солдаты во все времена пели разнузданные, непристойные песни. Но чтобы целая армия сделала своим гимном песню о проститутке! И чтоб песня эта была одобрена! Позор такой армии! Теперь им, собственно, только одно остается — красный фонарь. Да, уважаемая доамна, простите мне эти горькие слова. Но такова правда. Если не деревянный крест, то красный фонарь…

В глазах Марии проскользнула искорка улыбки. «Меценат» понемногу становился ей симпатичным. Те же мысли не раз приходили и к ней.

Оставался еще театр на набережной Независимости.

Этот скромный зал давно уже не видел такой давки, такого скопления людей из «приличного общества», не слышал в этих сырых, кое-где покрытых плесенью стенах такого грома аплодисментов. Но никогда не слышал и голоса, хоть отдаленно напоминающего голос Марии. Знатоки понимали, что перед ними — поразительная певица, с редким, исключительным талантом. «И когда подумаешь, откуда родом? — удивлялись некоторые. — И раскрыться этому таланту суждено было не здесь — в Европе, в чужих местах».

После заслуженного успеха в «Чио-Чио-Сан» филармоническое общество удостоило ее чести дать сольный концерт. И вновь она поразила аудиторию легкостью и волшебством, с которыми переходила от дойн к вальсам Штрауса, от неаполитанских канцонетт к искрящимся венским мелодиям и торжественным, серьезным ариям. В эти тяжкие, полные испытаний дни ее удивительный голос казался предвестником более светлых времен, вселял веру, что жизнь еще не кончилась.

В свою очередь Мария тоже словно бы почувствовала, что душа ее обновилась, освободилась от всего, что скопилось там черного, скверного и тяжелого. Она снова была во власти того же чувства, того напряжения, от которого, казалось, перехватывает дыхание, до тех, впрочем, пор, пока не выходила под лучи рампы и с первыми же аккордами, с первыми звуками собственного голоса начинала забывать все, в том числе и самое себя. Поскольку в такие минуты словно бы переставала существовать. Ее собственное «я», со всеми мыслями, радостями и волнениями, в такие мгновения исчезало. Оставался жить только голос, сильный, живой, торжествующий. И приходила в себя она только тогда, когда в лицо ударяла столь знакомая волна жаркого всплеска аплодисментов, еще одной победы. Еще одного торжества. Радость этих мгновений не оставляла ее ни в тесной, жалкой уборной, столь отличающейся от роскошных, по сути, не уборных, а салонов, которые предоставлялись ей в больших театрах. Ощущалось и отсутствие Фреды, и не только потому,