Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

«Вот где настоящий ад. Вот где терпят люди настоящие истинные несчастья. Бедная мама! Бедные люди! А я думала, что наши волнения — вершина трагического! Какие глупости! Переживания неженок, избалованных судьбой».

— В какой-то степени отец сам виноват в своей смерти! — выкрикнула Ляля, выбросив за окно сигарету.

— Отец? Но ты же сказала…

— Да. Виноват, потому что продолжал жить так же, как и раньше. Не понимал или не хотел понимать, что происходит вокруг. Знаешь, когда я приехала туда осенью, когда увидела все эти развалины, целые улицы, полностью разрушенные, большие магазины на Александровской, ставшие грудами мусора, сожженный собор — собор целиком сгорел, но в особенности когда увидела их, немцев, которые с таким равнодушным видом проходят по этим каменным коридорам, то поняла: пришел конец света. Что им было искать там, в нашем городе, хотелось бы спросить. За какие грехи его сровняли с землей? А отец… Отец, казалось, совсем не замечал всего этого.

— Откуда тебе знать, что было у него на душе? И немцы… Не понимаю… Почему так разволновалась, только там увидев их? Разве не видишь здесь?

— Тут другое дело. Сюда их позвали политиканы, сами открыли дорогу. Чтоб защитить свои интересы. Но это их дело — потому что их страна. А что искали там, у нас? Кто звал их туда?

— Наверное, те же самые политиканы, — ответила Мария, удивленная таким взрывом со стороны Ляли. — Ты, кстати, когда началась война, тоже была здесь, с ними…

— Точно так же, как и ты…

— Со мной все куда сложнее, сама знаешь.

— А мне не удалось свести концы с концами, принять окончательное решение. Были нити, которые привязывали. Может, не такие крепкие, как твои, и все же были.

Ляля закурила новую сигарету.

— Остановилась перед отелем «Суисс», помнишь, в котором жила ты. Отеля, конечно, нет, одни руины. Балкон комнаты, в которой жила, смотрю, провисает прямо в воздухе, без перил, одни камни. И в какую-то минуту показалось, что мы с тобой опять стоим на этом балконе и что все вокруг — такое же, как и раньше. О чем говорить, господи? Пошла вперед по Александровской и в нескольких шагах от Триумфальной площади, прямо напротив, меня — хлоп! — снимает бродячий фотограф. Такую расстроенную, огорченную…

— А Триумфальная арка не разрушена?

— Представь себе! Стоит целая-целёхонькая посреди всего этого хаоса! И даже крутятся вокруг бродячие фотографы.

— Где эта фотография?

— Где-то должна быть. Но я же говорю — была очень расстроена.

— Хотелось бы посмотреть.

Ляля пожала плечами. Поднялась и стала рыться в каких-то ящиках, потом наконец достала коробку из-под туфель, где были почтовые открытки, программки варьете, фотографии, письма. Выбросив все это на стол, она стала искать фотографию.

— Хм. Смотри: вот я с Сонькой в Общественном саду. Ты к тому времени уже уехала. Совсем соплячки. И какие платья, господи! А вот и ты. На кладбище. В день поминовения. Помнишь, как ходили всей улицей поминать умерших? Видишь, стоишь рядом с тетушкой Зенобией? А я — на коленях возле креста на дедушкиной могиле. Почти не видна… Но что я искала? Ах, да… Ту фотографию. Подожди, подожди. Вот она.

Мария стала жадно всматриваться в снимок. Ляля, в элегантном костюме, подобном тому, которые любила до войны носить Марлен Дитрих, в экстравагантной шляпке на голове с важным видом шагала по улице — словно впереди ее ждало блестящее будущее. Никакой печали, ни следа огорчения на лице. Однако не это интересовало Марию. Фотограф, как она и подозревала, запечатлел почти весь отрезок Александровской до угла Пушкинской. В первое мгновение она ничего не поняла. Показалось, что здание Епархиального дома не разрушено. Но это только на первый взгляд. Всмотревшись внимательней, она увидела пустые проемы окон на почерневших от копоти стенах. Чуть подальше можно было различить остов бывшего кинотеатра «Орфеум».

— Но почему? Почему? — вздохнула она, откладывая фотографию.

— Что почему? Я же сказала, щелкнул, даже не предупредив.

— Я спрашиваю, почему так безжалостно разрушили наш город?

— Вот тебе на! Я же рассказывала! Чему тогда удивляешься? Ну да, истинная дочь своего отца. Как и он ни в чем не разобрался, так ничего не можешь понять и ты. Война, милая моя, война. И думаю, мы еще не до конца поняли, что это значит. Главное впереди. По крайней мере мы, живущие тут. Ты все-таки далеко…

И вновь закурила сигарету.

— Зачем ты куришь? — спросила Мария усталым, полным глубокого огорчения голосом. — Курение старит, портит голос.

Ляля скривила лицо.

— Для моего трактира сойдет. Кто сейчас обращает на это внимание?

— Похоже, ты неплохо устроилась. Поэтому вряд ли стоит так ругать место, где работаешь.

— М-да. Конечно, не полное убожество. Но на деньги, которые там получаю, вряд ли прожила бы. Нашла поклонника, или покровителя, называй как хочешь.

— Такие все еще существуют?

Само по себе признание не удивило ее. Ляля оставалась Лялей.

— Больше, чем в другие времена. Война большинство людей разоряет, зато некоторых обогащает.

— Ах, Ляля, Ляля. Как трудно тебя понять… Слушаю, и создается впечатление, будто в тебе живут два человека.

— Велика важность, что в тебе живет один, важный и значительный!

— Господь с тобой… Но лучше бы тебе выйти замуж.

— Вот-вот! А за кого?

Она сердито швырнула в пепельницу почти целую сигарету.

— Когда начала немного разбираться в жизни и стала внимательней осматриваться вокруг себя, парней моего возраста превратили в палачей, головорезов. Один из них, ставший близким душевно, хоть родом и отсюда, из этого города, пропал где-то «за далеким морем, у крымских скал», как поется сейчас в модной песенке.

Снова установилась тишина. Увидев, как огорчена Мария, Ляля подсела к ней, обняла за плечи.

— Ну ладно, ладно, дорогая сестренка. Не думай, что я в самом деле такая уж распущенная. Мой друг не из числа этих