Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

— Но я же ничего не решаю, Мисси, дорогая. Пойми, наконец, я также подчиняюсь их требованиям, как и все. Деваться некуда, такова правда жизни.

— Какая же я дура, какая дура! Почему не осталась в Вене? Пусть бы это и грозило возвращением в мюзик-холл.

— Опять! Ну сколько можно быть такой наивной? Что сейчас Вена, что Берлин? Как и Рим, как Париж, как многие другие города Европы?

Они замолчали. Вот тебе и радость встречи. Какой короткой она была! Мария оторвала лицо от стекла — она стояла у окна и выглядывала на пустую серую улицу.

— То, что происходит с нами, — просто страшно, Густав. Я так скучала по тебе! И почувствовала себя такой счастливой, когда увидела. И вот не можем сказать друг другу доброго слова. Ты даже не спросил, повидалась ли с матерью, была ли на могиле отца. Вместо этого ссоримся.

— Мы не ссоримся, Мисси. Это действительность, от которой ты пытаешься отвернуться, делая вид, что ничего не понимаешь. Прости меня! Я в самом деле упустил из виду… Но не знаю как… Ты ведь сама начала разговор, как дела здесь, и я просто не успел спросить…

— Да. Спросить хотя бы о том, что умер отец. В целом довольно еще молодой человек. Ладно, расскажу сама, без твоих расспросов. Был расстрелян немецким солдатом. И, может, его дочь или жена живут где-то здесь, рядом. Не исключено, что можем встретиться хоть на лестнице этого дома.

Густав окаменел. Лицо его покрылось синим налетом.

— Господи, Мисси! Он был партизаном? Сделал что-то против властей?

— Успокойся. Ничего он не сделал. Ничем не повредил рейху. Если не считать, что хотел украсть несколько кусков угля.

— Украсть?!

— Вот именно. Страшно, не правда ли? Теперь даже вообразить не можешь, с кем живешь! Еще бы! Всем вам здесь это просто непонятно! Уму непостижимо! А вот я его понимаю. Вынужден был так поступить, потому что нечем было согреть дом. А мама больна.

— Мисси! Ради бога, успокойся! Почему ты считаешь меня чудовищем? Неужели я ничего не способен понять? Наоборот… Еще помню конец прошлой войны… Мисси! Если хочешь знать, тогда я тоже крал уголь!

И посмотрел на нее внезапно просветлевшим лицом, словно вспомнил какое-то приятное событие из своей жизни.

— Только тогда никому и в голову не могло прийти считать это кражей. Ничего страшного в этом не видели.

— Ты прав. Поскольку не был расстрелян…

— Да, да. Понимаю. Прости меня.

Он присел рядом с ней на кушетке.

— Поверь, Мисси: я понимаю твою боль. Разделяю ее. Потому что люблю тебя. Очень люблю. Однако все мы сейчас живем как на вулкане. Никто не знает, что ждет завтра… Ты думала когда-нибудь о том, что меня могут мобилизовать и отправить на фронт?

— Те-е-ебя! — теперь уже ужаснулась она.

— Почему бы и нет?

— Но это же страшно, Густи. Ты прав, я не думала, что такое может случиться. Но может, да? Может?

— А-а, — устало махнул он рукой, словно все ему стало вдруг безразлично.

— Тебе угрожали этим? Да? — теперь она, кажется, начала кое-что понимать. — Но почему не сказал с самого начала?

— Зачем врать: пока еще даже не намекали. Но в любую минуту может случиться. Как и с любым другим на моем месте.

— Ладно, Густи, — сдалась она. — Больше ничему не буду противиться. И сразу же появлюсь в театре. Дай только бог, чтоб все это было на пользу.

Во время обеда Катюша со счастливым лицом сообщила:

— Ты знаешь, мамочка, Бригитта от нас уехала! Потому что пошла на фронт.

— На фронт?

Мария вопросительно посмотрела на Фреду, затем на Густава.

— На трудовой, — объяснил Густав. — Сейчас каждый обязан помогать фронту, — добавил он многозначительно.

— Понятно. Но как же быть с детьми?

— Как-нибудь управимся, фрау Мария, не беспокойтесь, — стала успокаивать ее Фреда. — Чем видеть перед собой эту лисью мордочку с вечно высматривающими что-то глазами, лучше…

— Но мы теперь уже большие, мама. Я даже сама научилась одеваться!

— О том, что надеваете чулки наизнанку, — обратилась к девочке Фреда, — пока помолчим. Но ничего. Понемногу привыкаем.

— А как будет с Гертрудой? Она тоже должна помогать фронту? — Мария пристально посмотрела на Густава.

— Ее освободили. Старуха.

— Так и хочется пожалеть, что не старуха и я…

Оставалось несколько дней до Нового года, когда Густав пригласил ее на премьеру фильма. Стоял сырой, туманный декабрь. Клубы мороси висели вдоль коридоров серых улиц, путаясь в ветвях старых лип на Унтер-ден-Линден, на площади Тиргартен. Мария не очень хорошо себя чувствовала. Ее постоянно знобило, тело было слабым и разбитым. Порой наступали минуты, когда казалось, железными тисками обхватывает горло и нечем становится дышать. Идти на премьеру не хотелось, однако не стоило огорчать Густава, который в последние дни почему-то нервничал больше прежнего, так что ее начало беспокоить состояние его здоровья. Одевалась она почти машинально. Затем помогла одеться и ему. Раздраженный, взвинченный, он не находил то одно, то другое, а найдя нужную вещь, не знал, что с ней делать.

— Успокойся, Густав, возьми, наконец, себя в руки! — упрекнула его она. — Ведь это же не самая лучшая роль, которую тебе приходилось играть.

— Перестань! Сама не знаешь, что мелешь! Какая еще роль?

Ее слова, вместо того чтоб успокоить, еще больше раздражали его. И они в полном молчании вышли из дома, направившись к кинотеатру на Александерплац, где еще в студенческие годы Мария столько раз забывала все невзгоды, с упоением следя за незабываемой игрой Вилли Форста, радуясь и восхищаясь Эмилем Янингом и несравненной Марлен Дитрих в «Голубом ангеле».

Фильм оказался как раз таким, каким она и представляла. Слащавым, непритязательным, но вместе с тем отмеченным неприкрытой