Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

наша сестра. Зовут Аня или Ганя, как тебе больше нравится. Мама у нее другая, а папа наш. Не знала?

Я немо мотаю головой, мысли мечутся, не понимаю, что происходит. Потом в памяти всплывает картинка.

Папа получил путевку в Кисловодск, собирается в дорогу. Мама сдвинула брови домиком, размашистым шагом ходит по комнате от окна к двери и обратно.

— А как там погода на Украине?

— При чем тут Украина? Я в Кисловодск, географию подучи, забыла, наверное…

А потом он возвращается, довольный, посвежевший, загорелый, с мешком южных фруктов.

— Ну, как было, как время проводил?

— Отлично, загорал, лечился, виноград ел. Перед отъездом вот груши купил, южные, «бере», у нас такие не растут.

— А на Украине?

— Не помню, давно не был.

— …

— Ты только, пожалуйста, ничего себе не придумывай, хватает того, что есть реально.

— А что реально? — мама привыкла, что последнее слово в любом разговоре должно быть ее.

Папа замолкает. Но и потом, очень редко, в каких-то невнятных, не для моих ушей разговорах мама произносит коротенькое, как удар хлыста, слово «она». Просто местоимение, но в устах мамы оно всегда звучит прописными буквами и с тремя восклицательными знаками. А иногда еще и зловещее слово «глухая». Однажды, единственный раз, мама позволила себе в разговоре со мной пожаловаться: «Если бы ты знала, сколько я пережила!» А я, думая, что речь о войне, с подростковой черствостью отсекла: «Все пережили, не ты одна. Живы же остались»… Выходит, могла знать. Если бы хотела…

У нас с Линой, как водится, было две бабушки: со стороны мамы — бабушка Мали, со стороны папы — бабушка Мариам. Если среди людей существуют антиподы, то наши бабушки — тому пример.

Бабушка Мали не прощала никому и ничего. Когда ей сообщили, что ее муж, наш дед, умер от «испанки», это случилось далеко от дома, в Белостоке, он туда ездил повидаться с братом, бабушка так обиделась! Он ведь оставил ее в голодное время одну с тремя дочерьми и без средств к существованию.

— Как он мог так поступить со мной! — возмутилась она, сняла со стены портрет мужа, спрятала в шкаф и больше никогда даже имя его не упоминала. Я уже писала об этом выше, уместно повторить.

Бабушка Мариам была склонна к философии, ее кредо умещалось в одной фразе:

— От человека можно ожидать только того, что у него есть, не больше.

Мы с Линой часто вспоминали их обеих. А спустя много лет, уже живя в Израиле, я услышала от совершенно чужого человека его максиму:

— Каждый из нас всего только человек. А некоторые и того меньше!

Бесспорно, что у каждого свои слабости, это неизбежно, идеальных людей не бывает. Но это не значит, что нужно прощать всем и все. «Каждый выбирает по себе…» — сказано у поэта. Это я к тому, что никто не вправе не только вмешиваться, уговаривать, но и судить решения другого. Держите свое мнение при себе, целее будет и вреда обществу меньше, даже если все знаете лучше всех.

Я смотрю на Лину. Надо же как-то реагировать, а как? И тут я замечаю, что краски уходят с лица Ани-Гани, она бледнеет, на лбу выступают крупные капли пота, губы сжимаются в упрямую линию, и сразу становится заметно, как она похожа — нет, не на папу и даже не на Лину, как мне сначала привиделось. Она похожа на нашу бабушку Мариам. Ее, понятно, давным-давно нет на свете, но мы с Линой помним.

И я слышу собственный голос, как бы отдельно от меня решивший все проблемы:

— Кто мы такие, чтобы судить родителей? И что нам делить? Спасибо папе, будем теперь три сестры. Расскажите… нет, расскажи! — о себе, где была, как росла, что про нас знаешь?

Ганя волнуется, с трудом подбирает слова, рассказывает свою историю, а я слушаю и уговариваю себя: «Я привыкну, я ее тоже полюблю, как Лину. Или почти так же. Нужно время. Нужно понять…» И вдруг слышу, что Ганя уже рассказывает о своей работе, об успехах на ниве культпросвета. Я в этом ничего не понимаю, я вообще не понимаю, как можно взахлеб рассказывать о своей работе, для меня это всегда интимная часть жизни.

«Надо понимать, — утешаю сама себя, — люди разные. Она такая, я другая, Лина вообще не как все. Привыкну».

А потом мы садимся пить чай, молчим, и вдруг одна из нас, теперь мне кажется, что я, а может, и Лина — не помню, да и так ли это важно, одна из нас вдруг как бы вскользь, в скобках замечает:

— Чехова на нас нет!

И я понимаю, что мы и вправду родня.

Время сглаживает острые углы. Не без усилий, но все же я учусь чувствовать, что есть еще один родной человек. Правда, очень долго, за всеми житейскими поворотами, мне не удается встроить новую сестру в свою систему, помнить о ней всегда, считать ее частью себя, как я считаю Лину, и так же требовательно ее оценивать. Но тут надо уповать на время: из пресловутого пуда соли мы, может, еще только горсть съели, надо надеяться. Только я понимаю теперь, когда нас опять осталось двое, Аня мне Лину не заменит, да я и не ищу замену. Моя старшая сестра какая была, такая и остается в моем сердце.

* * *

Во вред или на пользу, но поток жизни несет в себе все без разбора. Добро и зло мчатся рядом и порой даже меняются местами. Если бы наша бабушка Мариам не увезла своих детей из польской столицы в украинский райцентр, то наш папа и его близкие погибли