Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

мы должны ориентироваться на национальные кадры, — резюмирует главный начальник по культуре, отирая рот ладонью, а потом ладонь салфеткой.

Я сглатываю голодный ком в горле и со всей доступной вежливостью задаю свой главный вопрос:

— Василий Трифонович, а мне как жить? Меня для чего пятнадцать лет учили? Или все зря и я совсем стране не нужна?

Он в ответ сдвигает в сторону посуду, откуда-то берет листок бумаги, пишет две строчки, размашисто расписывается, кладет в фирменный конверт.

— Вот с этой запиской пойдете к председателю Комитета по печати. Он поможет.

Высокий партиец вежливо встает, смотрит на часы и молча показывает на дверь.

— Ну как? — сочувственно спрашивает секретарша.

— Хорошо быть секретарем ЦК! — убежденно сообщаю я.

— Да ну-у, вот женой секретаря… — мечтательно поправляет она. Одно слово — Бедаха.

С этой запиской, не заходя домой, голодная и злая, я отправляюсь в комитет по печати — благо все важные структуры в городе размещены кучно, наверное, для удобства чиновников. Мне вежливо объясняют, что здесь не проходной двор, надо записаться на прием заранее. Я показываю свой цековский конверт — и «сезам, откройся» — двери распахиваются. За полчаса я прошла каскадный крутой спуск от секретаря ЦК до директора книжного издательства, у которого уже была раньше и получила отказ. Он и на этот раз не горит желанием меня осчастливить:

— Послушайте, мало ли кто что вам там напишет! Я ведь вам уже объяснял, у меня просто нет вакансий, для своих не хватает, а вас я, можно сказать, знать не знаю. Идите себе, — машет он рукой на меня как на надоедливую муху.

— Конечно, я понимаю, только вы мне, пожалуйста, это все напишите прямо тут, на направлении, — и я пойду.

Долгая-долгая пауза.

— Ладно, что делать, когда прямо руки выкручивают!.. Сегодня у нас среда? В понедельник к девяти на работу. Пойдете корректором? Это самое начало процесса, но очень важное. Без главного редактора издательство вполне может обходиться довольно долго. Без корректора — ни дня.

Чтобы работать корректором, не надо заканчивать университет, достаточно хорошо учиться в шестом классе у хорошего словесника. И все же, все же! Сколько раз потом в своей жизни я повторяла эти слова директора издательства уже совсем другим людям, в других ситуациях, с других позиций.

Вот так я, можно сказать, с подачи моей старшей сестры Лины ступила на свою профессиональную стезю. Как она организовала этот мой визит, я по сей день не знаю — мы никогда в подробностях не обсуждали. Тогда я еще раз ощутила, как это важно — крепкий, надежный тыл.

В этом издательстве я проработала 18 лет, от корректорского стола до редакторских многодневных сидений-дискуссий с учеными, академиками, профессорами. Как всегда, как везде, было и хорошее, и плохое. Вспоминать я больше люблю хорошее. Когда сестра приезжала ко мне, я обязательно приводила ее в издательство и теперь с удовольствием рассматриваю старые фотографии — черно-белые, любительские, выцветающие, но мы там молодые, устремлены всегда в завтрашний день и дальше. И все живые!

* * *

А потом наш папа-доктор заболел. У нас, его дочерей, и у мамы сердце разрывалось смотреть, как он старается не показывать, насколько ему плохо, какие страдания испытывает. И, как врач, он знал свое будущее. Если бы это было сегодня, его бы спасли, он обнаружил опухоль на довольно ранней стадии. Но тогда эту болезнь не лечили. Тем не менее моя сестричка сделала все что могла, чтобы обеспечить хотя бы достойный больничный уход, врачей высокой квалификации, просто удобную палату. Мы перевезли родителей в Ригу. Положение осложнялось тем, что мама наша была после свежего инфаркта. Папе больничные медики пророчили очень недолгий срок. К великому горю, они оказались правы. Там были сестры-монашки, они все понимали с точностью до суток. Проходя по коридору, я услышала разговор двух монашек:

— Такая красивая женщина, жалко ее. Хорошо, что не понимает до конца, чего ждать, — на что-то откликается одна.

— А этот ее муж, тоже красивый старик… там безнадежно. Сегодня суббота, сроку ему до четверга, — отвечает другая.

Папе было 68 лет, маме 64.

Все так и произошло, как монашки говорили, но я и до этого знала, что теперь уже главная моя задача — уберечь маму. Удалось. Мама прожила без папы девять лет. Мы все, сколько нас на тот момент оставалось, — мы с мужем, наш сын, в то время еще школьник (Лина его так и называла — наш сын, дорогого стоит!), Лина, когда приезжала к нам, — старались, как могли, скрасить маме вдовство, да разве его скрасишь? Но я могу с уверенностью сказать, что одинокой мама не была, мы всегда, каждое мгновение находились с нею, были ее тылом, ее семьей. Но мама никак не могла привыкнуть к Минску — уж очень от Литвы отличается. И мы вернулись в Вильнюс, обменяли квартиру, начали новый этап, были уверены, что на всю жизнь. Получилось — до последнего вздоха мамы, до того дня, когда я закрыла ей глаза и она обрела вечный покой рядом с местом упокоения отца…

Не стройте долгих планов, не заставляйте Бога смеяться. Вдруг совершенно неожиданно для себя мы с Линой оказались гражданами разных государств.

Но еще до этого случился Чернобыль, и моя сестра вспомнила свою комсомольскую юность — поехала туда, в самое пекло, с творческой бригадой поддержки ликвидаторов аварии. Как же я ей благодарна! Она там среди других ликвидаторов встретилась с самым дорогим — с нашим сыном. Он пробыл непосредственно в опасной зоне 100 суток, и потом мы еще, наверное, год его отпаивали бульонами да соками. А когда Лина приехала к нам после его возвращения, они, как два партизана, на все мои вопросы молча улыбались. Нет, потом сын все же много чего рассказал, как подлинный врач и внук своего деда, и старался, чтобы не звучало очень страшно. Иногда это