Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

ведь и ближних не так мало: мы с тобой, наши дети-внуки, а когда-нибудь и правнуки появятся. Это ведь будут и мои правнуки, раз мы с тобой решили, что вырос НАШ сын, растут НАШИ внучки, значит, и правнуки будут НАШИ, верно? Потом, наш Братец Кролик, неважно, что у него другая фамилия, росли-то мы от одного корня. Еще вся наша украинская родня — двоюродные, троюродные, все, кто живы! А еще — ты и не знаешь, есть несколько человек с нашей фамилией, причем не только в Москве, в разных странах живут, я так и не знаю степени родства, но точно родня. В общем, наскребется. Хорошо, что дом большой, всем места хватит.

— Да, еще я, не помню, может, и не рассказывала тебе, как лет 25 назад, считай, четверть века, я тогда в газете работала в ночную смену, глаза на лоб лезут, а тут из цеха несут горячие еще, только испеченные завтрашние газеты. И я боковым зрением вижу собственную фамилию. Оказалось, некий человек, всю жизнь проживший в Стамбуле, одинокий и старый, ровесник нашего папы, да еще и земляк по рождению, ищет родню. Мы с ним какое-то время переписывались, пока жив был, степень родства так и не узнали, но, судя по фото, наверняка не чужой, тот же тип внешности. Его уже нет в этом мире, но я к тому, что родни много, если поискать.

— А это я как раз помню, ты о нем рассказывала, даже одно письмо мне переслала, где он каких-то родственников описывает, американских. А почему ты их искать не стала?

— Мы тогда только покинули свое гнездо, репатриация, может, и легче, чем эмиграция, но тоже, скажу я тебе, не пикник, скудно жили, не хотелось, чтоб подумали, что помощи ищем. А потом — забылось, про дом ведь мы с тобой только теперь надумали.

— Все верно. Знаешь, я уже теперь представляю, как мы с тобой будем приезжать сюда при каждой возможности. И будем готовить и есть то, чем кормила нас мама. А еще раньше — помнишь, бабушка с ее «французским луковым супом» — лук да картошка, ложкой молока забелены. Но бабушка умела убедить, что это и есть деликатес.

— Ну да, а помнишь, как мама в голодном 47-м откуда-то принесла кусок говяжьей требухи и полдня ее мыла-скоблила в деревянном корыте, а потом полдня варила-томила на плите. Как ели, совсем не помню, а как мама пыталась из этого еду делать — помню. И еще как наш сосед кошку свою больную лечил — таблетку закладывал в кусочек сливочного масла. Я тогда так кошке завидовала!

— А помнишь, как нам принесли большую картонную коробку под названием «рацион» — это была гуманитарная помощь из Америки, по плану Маршалла. Там какие-то орешки были, баночка с арахисовым маслом, но самое главное — там было платье из вискозы — солнечного желтого цвета и коричневый сутаж по окантовке! И как раз моего размера, как по мерке! Это за всю мою жизнь единственное желтое платье, больше этот цвет не носила.

— А ты хоть помнишь, что потом, много позже, я, когда подросла, это платье за тобой донашивала? Да я тогда все одежки после тебя донашивала. Не подумай, с удовольствием. Мне и в голову не приходило, что бывает по-другому.

Этих наших «а помнишь?», если подробно рассказывать, надолго хватит, но кому, кроме нас, это дорого?

— Как странно, столько всего в жизни было не было, а как уходим в воспоминания, все начинается с еды, с одежки… Что это — масштаб личности?

— Давай считать, что это масштаб прочности. Про голодуху, про все лишения надо помнить, это обязательное условие — как соблюдение приличий, даже, я бы сказала, как соблюдение законов гигиены. Мы ведь не воруем или, например, кошку не станем мучить не потому, что закон не велит, а исключительно потому, что это совпадает с нашими нравственными принципами. Мы привычно живем свою осмысленную жизнь. Мы помним и стараемся сделать все, чтобы этот ужас не повторился. Мы от мамы с папой получили и несем дальше, нашим младшим незыблемые принципы нравственности: работать, зарабатывать, разумно обращаться с тем, что у нас есть. Но этим свою жизнь не ограничиваем! Есть еще многое: семья, то есть кровные близкие и не кровные, но близкие по духу, — тоже семья. То, чем душа полна и жизнь заполнена — творчество и повседневность, моменты, порой граничащие с героизмом. Я помню, например, как ты поехала в Чернобыль, показала «ликвидаторам», что их не бросили. Хотя на самом деле их (включая среди тысяч других и нашего сына), конечно, бросили. Но ты и твои коллеги старались, как могли, смягчить удар.

Помню, что ты не раз бывала у меня на работе, в издательстве, но, думаю, вряд ли можешь сейчас рассказать о деталях: помещении, интерьерах, письменных столах. Я еще помню время, когда не было компьютеров, просто авторучки разных цветов. Редакция в этом смысле вряд ли отличается от любого офиса или библиотеки. А вот свои посещения театра, где ты служила, я хорошо помню, это ни с чем не спутаешь, ни с чем не сравнишь: лабиринты проходов под сценой, множество ответвлений и коридоров, вежливые приветствия всех со всеми при очевидном, более чем наглядном отсутствии интереса друг к другу — и сразу понятна причина: это не равнодушие, а, как ни странно, напряженный творческий процесс. Каждый бережно несет и боится расплескать накопленное.

Что рождалось в наших спорах

— У вас, артистов, часто роль замещает биографию. Если выразиться жестче и точнее, вы часто ради роли — не одной, а расширительно, на весь срок своей жизни — отказываетесь от биографии. В смысле «зачем мне одна своя жизнь, если я могу прожить десятки жизней, более ярких, более наполненных, чем одна моя земная». Не настаиваю на истине в последней инстанции, но часто думаю о твоих коллегах именно так. И полагаю, что такое решение диктуется… простой человеческой трусостью. Роль на подмостках отличается от роли в жизни тем, что она прописана