Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

удовлетворять его могут только религия, наука, искусства, а не эти пустяки… Грамотность, когда человек имеет возможность читать только вывески на кабаках да изредка книжки, которых не понимает, – такая грамотность держится у нас со времен Рюрика, гоголевский Петрушка давно уже читает, между тем деревня, какая была при Рюрике, такая и осталась до сих пор. Не грамотность нужна, а свобода для широкого проявления духовных способностей. Нужны не школы, а университеты».

Искусство снова и снова, со времен Пушкина, который называл себя «свободы сеятель пустынный», ставило коренной вопрос развития России – вопрос о свободе, о свободной самодеятельности общественного организма и каждого индивида в отдельности. Скабичевский же, и это следовало из его позиции, такого вопроса, такой задачи себе не ставил, и вторая половина его жизни и литературной деятельности была посвящена спокойному культуртрегерству, распространению полезных сведений.

В издательстве Ф. Павленкова выходят написанные им биографии русских писателей: Пушкина, Добролюбова, других писателей. Он пишет и в том же издательстве выпускает «Очерки истории русской цензуры (1700–1863)», а также наиболее популярную свою книгу за этот период – «Историю новейшей русской литературы 1848–1898 гг.», выдержавшую за тридцать лет семь изданий. Но не говоря уж о том, что писались эти книги по заказу издательства, как признавался сам автор, нетрудно в них заметить постоянное, почти механическое использование почти в тех же самых выражениях давно наработанных материалов, тех же самых идей, слов и выражений. Не случайно, обращаясь к этой известной его книге, Михайловский находил, что написана она «отрывочно и без системы», ибо «несмотря на все оговорки предисловия, отдельные составные части «Истории новейшей русской литературы» не имеют той связи, какая им приличествует… а местами его книга сбивается просто на справочный биографический словарь»[641]. Академически настроенные ученые, в свою очередь, в поздних историко-литературных сочинениях Скабичевского не находили подлинной научности. Так, в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона С. Венгеров писал следующее: «Как историк литературы, С. не задается целями научными. Предназначая свои работы исключительно для большой публики, он не занимается самостоятельными изысканиями, пользуется материалом из вторых рук и заботится только о том, чтобы изложить его в общедоступной форме… Пользующаяся большим успехом “История новейшей русск. лит.” не соответствует своему заглавию: собственно истории, т. е. общей картины хода литературных течений, здесь нет, а есть ряд биографических сведений о писателях…»[642]

13. Грустный итог. Но справедливый ли?

Параллельно с заказной работой историко-литературного толка и переизданием старых статей началась рутинная, поденная литературно-критическая работа в либеральных журналах и газетах, о которой с присущей ему резкостью и прямотой отозвался Лев Толстой: «Какой-нибудь Евгений Марков пишет для гонорара, какойнибудь Скабичевский хвалит его, пишет о нем статьи для гонорара же, – благо платят в газетах и журналах за всякое исписывание бумаги»[643]. Для Скабичевского начался в жизни период, который можно было бы назвать «кормлением от литературы», – период, протянувшийся до самой его смерти. Впрочем, как мы могли видеть, и сам критик, подводя итоги своей жизни, с горечью говорил об этом. Отношение его к работе прекрасно характеризует редактор «Северного вестника» и друг Скабичевского Б.Б. Глинский: «Печать добродушия, малороссийского добродушия лежала на всей его фигуре… Вот так и кажется, что из гоголевской галереи вышел Довгочхун и сел между нами на хозяйское место. А где у вас тут настоечка, где запеканочка, где сырнички в масле?.. Действительно, многие черты гоголевского обихода лежали на Скабичевском, на всей его повадке, любви к жирной еде, к доброй выпивке. Надо писать очередной критический фельетон, а самого так и тянет растянуться на солнышке, на лужайке; надо шевелить мозгами, а самому хочется уйти в нирвану, в созерцание, в ленивое наблюдение пространства, надо макать перо в чернила, а самого тянет к колбасам, к крымскому и кахетинскому… И вот, сдавши очередную работу рассыльному в типографию на Екатерининском канале, где у Харламова моста помещались “Новости”, Скабичевский облегченно вздыхал, точно тяжелая ноша спадала с плеч, и своею тихою, несколько перевальною, грузною походкою направлялся в дешевенький кабачок, преимущественно “винницу” кавказских и крымских вин, где его уже ожидали приятели»[644].

Уже гораздо позже, описывая ресторан «У Грибоедова» и сидящих в нем кормящихся от литературы писателей, Михаил Булгаков не случайно, надо полагать, заставил Бегемота, пытающегося прорваться в ресторан, назваться именем Скабичевского. В какомто смысле он стал для последующей литературы символом писателя, произносящего высокие слова, а думающего только о хорошем и сладком куске, который он может получить за них.

Россия перестраивалась, надвигались небывалые перемены, а критик словно бы и не слышал этого. Он и в самом деле не слышал. Беспомощные статьи его последних лет больно и грустно читать[645]. И хотя он печатался почти еженедельно, выступая с фельетонами и критическими статьями, уже в начале 900-х годов один из литераторов, случайно с ним столкнувшийся, с удивлением воскликнул: «А я был уверен, что Скабичевский уже давно скончался, и всегда думал о нем, как об явлении давно прошедшем!»[646] «Всегда думал»… И это несмотря на регулярное появление на страницах печати. Ибо писатель и в самом деле не может остаться и состояться как необходимое для духовной жизни общества явление без большой идеи, без идеала.

Умер Скабичевский почти в нищете и почти всеми забытый. С тех пор ни разу не переиздавался (если не считать мемуаров), хотя статьи его периода «Отечественных записок» бесспорно представляют интерес для людей, занимающихся историей отечественной словесности. Судьба его трагична. Скабичевский в конечном счете никуда не пришелся ко двору, всем оказался чужим. Но потомкам грешно забывать этого литературного труженика. Не говоря о том, что сегодня многие его мысли кажутся вполне справедливыми. Исторический опыт России Скабичевскому не повредил.

Путь к катастрофе. Противостояние и осмысление

XIV. Дрезденские размышления: российские мотивы

(«Сикстинская Мадонна» и проблема демонического)

1. Флоренция на Эльбе

Удивительный город Дрезден! Кажется, Гердер первым еще в 1802 г. назвал его «Флоренцией на Эльбе» (Elb-Florenz). «Флоренция на Эльбе» – это культурное имя Дрездена. Эльба – потрясающая река, славянская Лаба, германская Эльба, протекающая через бóльшую часть Европы, добирающаяся до Гамбурга, уроженец которого, великий писатель-юноша Вольфганг Борхерт сделал Эльбу персонажем своей знаменитой пьесы «Draußen vor der Tür». Как и Нева, Эльба порой разливалась, затопляя окрестные местности с губительной силой. Питерское наводнение 1824 г., описанное Пушкиным, по своей силе сравнимо с разливом Эльбы 2002 г. (Elbehochwasser 2002). Но сила и умение человека обуздывали стихию. Существует, однако, необуздываемая стихия, коренящаяся в человеческих сердцах и головах. Дрезден был практически уничтожен по непонятной причине (ни заводов военных, ни скоплений войск, кроме десятков тысяч беженцев) страшной бомбежкой англо-американской авиации 13–14 февраля 1945 г. (разрушен до основания