Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

падения золотого века. Как только дерзкий ум человека возмутился против заветов старины, первобытная гармония золотого века рушилась, начались смуты, кровопролития, порабощения. Одним словом, началась история, но вместе с тем началось и смягчение нравов – цивилизация, – люди перестали быть ангелами золотого века, но вместе с тем перестают быть и зверями» (Скабичевский, 2, 545).

Мысль замечательная, причем выраженная твердо и уверенно. Действительно, переход человека к самодеятельности – одно из непременных условий цивилизации. Однако вопрос стоял о скорости этого процесса. Скабичевский полагал, что это медленный, постепенный путь, рассчитанный на века. Ситуация же историческая решительно требовала иного. Как неоднократно подчеркивал Ленин, начиная с 1861 г. Россия окончательно не только политически, но и экономически вошла в круг взаимодействия высокоразвитых европейских государств. Втянутая в общий процесс становления современной цивилизации, самодержавная Россия была поставлена перед вопросом о духовной и экономической самодеятельности народа, по крайней мере 80 % которого составляло крестьянство[616]. Однако крестьянин не может стать самодеятелен без земли, отдать же ему землю значило разорить дворянство, которое в силу исторически сложившихся условий было носителем государственной власти, науки и культуры. Искусственное и ускоренное насаждение капитализма не решало вопроса, поскольку, как замечает современный исследователь, «крупная капиталистическая промышленность внедрялась в общественный организм, в других отношениях слабо затронутый историческим движением»[617]. Таков был заколдованный круг, в котором оказалась страна. Наблюдавший этот процесс Маркс в 1870 г. писал, «что нынешнее положение в России не может дольше продолжаться, что отмена крепостного права в сущности лишь ускорила процесс разложения и что предстоит грозная социальная революция»[618].

Но Скабичевский не просто боялся революции, народного возмущения, тут он не одинок («не приведи бог видеть русский бунт», – говорил и Пушкин), он вообще не верил в возможность народной самодеятельности[619]. Разумеется, разрушение народнических иллюзий о всеспасительной роли общины было весьма прогрессивным. Впрочем, это делал уже и Глеб Успенский, а в дальнейшем и Чехов, и Бунин. Но что же выдвигал Скабичевский как альтернативу? Где те устои, на которые, по его понятию, может опереться в своем росте и развитии Россия? Критик задает себе эти вопросы и сам отвечает, что ни крестьянство (как мы уже видели), ни дворянство, ни буржуазия[620] не могут двинуть Россию по пути прогресса. Кто же тогда?

9. Есть ли опора у российских преобразований?

Скабичевский вычленяет в мировой истории три прогрессивных, на его взгляд, периода; эпоху Возрождения, Францию XVIII и Россию XIX столетия, когда как двигатель исторического прогресса выступает «совершенно особенный, отдельный, междусословный слой людей, исключительно работающий мозгом», который «и составляет то, что мы можем назвать в истинном и точном смысле слова интеллигенцией страны» (Скабичевский, 2, 472). Главную опору этого «междусословного слоя» он видит во вполне определенном слое, из которого вышел сам: «Наконец, в 60-е годы мы видим, что движение, которое до того времени струилось в тесных скалистых берегах, едва пробиваясь среди мусора и навоза нашей жизни, вдруг овладело целыми массами людей из всех классов общества, а главное дело, из дворянских слоев спустилось в средние и мещанские классы» (Скабичевский, 2, 477). Теперь понятно, почему Скабичевский был против всякого стремления к идеалу, которое в любой момент могло нарушить хотя бы временно, но установившееся, как ему казалось, равновесие слоев и пустить в непредсказуемый вихрь и тот слой, с которым он связывал всю свою деятельность.

Но мог ли этот слой, эта узкая прослойка стать опорой благих преобразований, реальной исторической силой, двигателем прогресса, опорой для личности, наконец?[621] Очевидно, не случайно, как ни упрекал Скабичевский русских писателей в прекраснодушии и идеализме, обращались они в поисках своих идеалов, в поисках поддержки для них прежде всего к народу. Силу в России имело всегда только то учение, которое поддерживалось народом, или хотя бы то, представители которого питали иллюзии, что они выражают народный идеал, как то полагали, скажем, народники, Толстой, Достоевский. Противопоставить себя народу – упора не было. Отрицающий народную поддержку критик, считающий при этом себя демократом, поневоле смыкался с либеральными концепциями, которые возлагали свои надежды прогресса России на «образованное меньшинство», «профессорскую культуру» и т. п. Эта опора только на себя, на «свой» слой невольно укрепляла и без того существовавшую изолированность просвещенных людей от народа, замыкая круг, разорвать который пытались народники, да и вся революционно настроенная интеллигенция.

10. Исповедальное письмо господина Голядкина

В 1878 г., в обстановке усилившейся идейной борьбы, первых выстрелов народовольцев, когда отчетливо замаячил призрак революционной ситуации и почти каждое событие требовало решительного, до конца себя обнаружения, Скабичевский, в связи с обострившимися после смерти Некрасова разногласиями в «Отечественных записках», пишет исповедальное письмо Михайловскому, в котором утверждает свое кредо «маленького человека», выученного судьбой не замахиваться ни на что большое, только по возможности отстаивать свое – материальное – благополучие: «Я попал в этот журнал («Отечественные записки». – В.К.) совершенно неожиданно, без какого-либо литературного имени, прямо из мрака и грязи мелкой прессы. Я до того времени терпел глубокую нужду, мыкаясь грошовыми уроками и сотрудничеством в разных мелких газетках вроде “Воскресного досуга”, где я писал разъяснения к картинкам, “Рыбинского листка”, где я поправлял статьи и повести безграмотного купца-издателя, даже “Сына отечества” Старчевского. Пришибленный нуждою, целым рядом неудач и унижений, я разом просто каким-то чудом попал в сонм людей, стоявших до того времени на недосягаемой высоте в моих глазах, словно гиганты-апостолы, нарисованные в куполе храма. Мне ли было думать о том, чтобы встать с ними рядом и добиваться участия в судьбах журнала? Я пикнуть не смел перед ними и отдал себя в полное их распоряжение… После того ада, в котором я до того времени находился… мечтать о чем-либо большем казалось мне безумием. Впоследствии я попривык, пригрелся, во многом разочаровался относительно непогрешимости апостолов, но раз установленные отношения остались неизменными: я продолжал быть сотрудником-работником, не только не имеющим никакого голоса в делах редакции, но даже в присутствии которого стараются избегать обсуждения этих дел: не твоего, мол, рыла эта честь. Протестовать, требовать допущения себя в дела редакции у меня никогда духа не хватало, да и в помышлениях не было… Я потребую немногого: только того, чтобы я мог зарабатывать в “От(еч). зап.” столько же, сколько я зарабатываю в “Б(иржевых) ведомостях)”. Если я в этом не успею, тогда я немедленно покидаю “От(еч)еств. зап.” и тогда мне на все наплевать: “Биржевые” так “Биржевые”, а не они, так хоть даже “Петербургский листок”. Из мелкой прессы я вышел и опять в нее сгину с мыслию: не с твоим рылом в калашный ряд»[622].

Поразительный самоанализ (словно заговорил