Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

Скабичевского. Судьба распорядилась так, что после трагической кончины Писарева его однокурсник становится ведущим критиком журнала. Правда, с 1869 г. в редакцию приходит блистательный Михайловский, быстро отодвинувший Скабичевского на второй план, но поскольку Михайловский вскоре начинает усиленно заниматься прежде всего философией, историософией, теорией общественного развития, с литературно-критическими статьями выступая лишь время от времени, то роль главного литературного критика, обязанного откликаться программными статьями на все крупнейшие литературные события, достается все же Скабичевскому.

Таким образом, начиная с 1868 г. Скабичевский принужден был высказывать свое мнение по важнейшим литературным вопросам, конечно, согласуя его с общим направлением журнала, но все же не ходить на помочах, а выражать то, что наработалось в душе и продумалось в голове. И это обстоятельство заставило его в конечном счете самоопределиться как критика по отношению к предшественникам и по отношению к современникам.

5. Критика почвенных основ

Уже в первых своих статьях, опубликованных в «Отечественных записках» в 1868 г. (по поводу тургеневского «Дыма» и «антинигилистических» романов), Скабичевский резко формулирует свое понимание развития русской культуры: «Не более как 200 лет тому назад Россия представляла из себя страну совершенно варварскую, полудикую. Замкнутый в себя народ упорно чуждался всякого общения с иностранцами, всякого нововведения. Вследствие этого в стране не было заведено элементарных удобств жизни: хороших дорог, почт и дилижансов»[601]. Затем начинается сближение с Европой, нововведения которой русские люди примеряли на себя, как «древние германцы, которые любили украшать свои тела римскими тогами и корчить из себя римлян» (Скабичевский, 1, 8). Но прогресс, просвещение постепенно охватывали «дикую страну»; не очень только им удалось подействовать на русское дворянство, которое, по мысли Скабичевского, оказалось не в состоянии принять европейскую культуру, ибо сначала дворяне «более или менее либеральничают, а потом начинают оплакивать заблуждения молодости и замаливать грехи» (Скабичевский, 1, 10).

А между тем, полагает Скабичевский, настоящих прогрессистов просто не там надо было искать. «Неужели же во все это время, – восклицает он, – не было людей, для которых осуществление прогрессивных идей, выработанных западною цивилизациею, было бы не только не убыточно, а, напротив того, полезно и необходимо? Такие люди были, и много их было. Но, к сожалению, идеи, которые были полезны для этих людей, были чужды им. Откуда было этим людям взять эти идеи? Додуматься до них самим? Но для этого потребны целые века. Заимствовать их с Запада? Но каким путем? Эти люди не имели средств путешествовать за границею, выписывать иностранные книги. Они проводили дни, а иногда и ночи, пригвожденные к какому-нибудь сухому, каторжному неблагодарному труду, едва обеспечивающему их существование» (Скабичевский, 1, 10). Иными словами, это слой, как он их называет, «бедных, честных тружеников» (Скабичевский, 1, 11).

В этом спрямлении исторического процесса, в нежелании считаться с той ролью, какую играли все слои (а в конце XVIII – начале XIX века прежде всего дворянство, Пушкин и декабристы) в становлении русского просвещения, в переходе к демократическому движению 60-х годов, совершенно явно сказывается идеолог того слоя разночинцев, о котором писал Помяловский. Это не «новые люди» Чернышевского, мечтающие ускорить социальный поворот России к демократии. Скабичевский вполне доволен либерально-самодержавным вариантом буржуазных отношений, складывающихся в России: «Мы переживаем такой переворот, который в жизни русского народа имеет неизмеримо большее значение, чем все реформы Петра Великого. Сблизивши нас с Европою и заимствовавши разные внешние формы европейской жизни, Петр Великий не коснулся существенных основ русской жизни, и эти основы оставались неизменными до самого последнего времени, хотя некоторые из них и прикрывались иностранными названиями. Ныне же дело касается именно этих основ жизни: такие три реформы, как освобождение крестьян, открытие гласных судов и учреждение земства, уже нельзя назвать ничтожною игрою и топотнею на одном месте. Эти реформы вызвали к политической жизни целые массы» (Скабичевский, 1, 12). Разумеется, реформы 60-х годов были наиболее радикальными событиями в деятельности самодержавия при повороте России к сближению с буржуазной Европой, дело-то только в том, что народные массы оставались социально бесправными, процесс направлялся самодержавием в сторону либерализации, как и говорил, скажем, Писарев, но отнюдь не демократизации. Для Скабичевского существенно одно: пришло новое время, и старые боги в лице писателей-дворян, не сумевших как следует воспринять европейскую культуру, сходят и должны сойти со сцены, ибо возник новый слой. Не случайно в статье о романе Тургенева он вдруг восклицает о необходимости переводной литературы, чтобы «сделать доступными великие идеи западной образованности для той среды тружеников, которая не имеет возможности ни путешествовать за границею, ни выписывать иностранные книги. Этим не только расширяется масса образованных людей, но образованность пересаживается на истинную свою почву, то есть в тот слой общества, где она является не излишнею роскошью, а насущной потребностью. И этим самым вызывается к жизни и великой деятельности этот слой общества» (Скабичевский, 1, 13). С точки зрения этого слоя, который казался ему едва ли не единственным представителем реальной жизни, он и хотел судить искусство.

Пожалуй, не было писателя в эти годы, о котором Скабичевский не написал бы статьи, очерка, фельетона. Достаточно назвать имена Тургенева, Гончарова, Льва Толстого, Некрасова, Писарева, Добролюбова, А. Левитова, Г. Успенского, Ф. Решетникова, Гаршина, Писемского, Лескова, Авдеева, В. Клюшникова и др. Причем в одних случаях творчество писателя анализировалось критиком сквозь призму конкретного произведения («Дым» Тургенева, «Обрыв» Гончарова), в других давался монографический очерк творчества (о Некрасове), в третьих писатель служил своего рода иллюстрацией к определенному теоретическому положению («Поэзия графа Ал. Толстого, как тип чужеядного творчества»), а в четвертых, то есть в случаях, когда писатель слишком глубоко затрагивал его, критик пытался подойти к нему с разных сторон, посвящая ему и монографические статьи, и статьи по поводу отдельных произведений, и вступая с ним в прямой публицистический спор (именно так он высказывался о творчестве Л. Толстого). Наблюдения его порой весьма точны и метки (интересно, скажем, соображение, что Печорин по внутренней структуре образа является протообразом Марка Волохова). Общее направление его критической деятельности, по справедливому определению С. Венгерова, находится в русле так называемой «общественной критики», хотя, разумеется, с его оценками конкретных произведений мы можем сегодня и не соглашаться (например, с ироническим отношением к «Отцам и детям»). Но для нас здесь существенна не мозаическая картина художественных симпатий и антипатий Скабичевского, точность или ошибочность его суждений, нам существенно понять тот пафос критика, ту общественно-эстетическую основу его взглядов, которые выделяли его среди других критиков демократического лагеря и в конечном счете определяли и его литературные оценки.

В середине 60-х годов разгорелся спор вокруг переизданной без имени автора диссертации Чернышевского и книги Прудона об искусстве. Выступив