Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

что все в мире, как социальном, так и физическом, совершается по известным законам; законом же называется известное соотношение между обстоятельствами и явлениями. Измени обстоятельства, изменятся и явления. Вот почему статьи Скабичевского пришлись по вкусу публике. Мнения Скабичевского, взгляды его – мнения и взгляды современной молодежи. Я знаю тому много примеров.

Не всегда же находиться в возбужденном состоянии, как было при Чернышевском и Добролюбове! Время идет, изменяются условия жизни, изменяются и взгляды на нее»[585]. Конечно, Скабичевский «не определял своей деятельностью магистрального пути эпохи»[586], это верно, но дело не только в том, что без него «будет неполным представление об истории русской критики этого периода»[587]. Анализ деятельности Скабичевского позволит нам понять смысл того, «будто бы реального, – как иронически писал Плеханов в своей статье о Скабичевском, – миросозерцания, которое стало господствовать в наших передовых литературных кругах с конца шестидесятых годов»[588].

Однако, как это ни парадоксально, о критике, входившем в число самых знаменитых писателей своего времени, формировавшем «взгляды и мнения» своих современников, более полувека продолжавшем свою литературную деятельность, вступившем в литературу статьями о Тургеневе и Гончарове и пережившем Чехова, писавшем почти обо всех своих великих современниках, выразителе целого этапа духовной жизни России XIX века, работ у нас крайне мало. Да и в существующих его деятельность не рассматривается целостно, а исследуются вполне локальные аспекты его концепции, либо он просто упоминается в обзорах. В краткой литературной энциклопедии он определяется как представитель «либерального народничества»[589], хотя, если его еще и можно назвать «либеральным», к народничеству, как мы постараемся дальше показать, он имеет отношение косвенное – лишь как критик, о народнической литературе писавший, а это далеко не одно и то же. Между тем стоит подойти к его деятельности, исходя не из его «народнического» окружения, а рассматривая ее в более широком историческом контексте и в соотнесении с ведущими деятелями русской культуры, чтобы прояснить до сих пор малоизученную линию идейно-эстетической борьбы в России второй половины XIX века.

3. Воспоминания разночинца, униженного и оскорбленного

Пытаясь разобраться в становлении и эволюции взглядов Скабичевского, нельзя миновать его воспоминаний – весьма откровенного, острого и горького самоисследования, – писавшихся им во вторую половину его литературной жизни (последняя их часть была им опубликована за несколько месяцев до смерти). Когда один из поздних приятелей критика, пораженный художественностью и «силой писательских красок» одной из частей его воспоминаний, опубликованных в 1907 г. в «Русском богатстве», сказал ему, что он рожден был быть беллетристом, а не критиком, Скабичевский не согласился: просто, заметил он, «так это вышло, вылилось из сердца»[590]. Но именно это выражение наболевшего, вылившегося из сердца, эта искренняя попытка воссоздать, восстановить прожитую им жизнь, пока она не забылась, не ушла, и придали его мемуарам художественную и исповедальную силу[591]. Трижды Скабичевский принимался за свои мемуары, каждый раз доводя их до 1884 г. Это был не только самый плодотворный период его деятельности, но и период, когда сложилось и укрепилось его миросозерцание, определившее его место в истории русской культуры, и дальнейшая его судьба только проявила, выявила суть и смысл его жизненной и общественно-литературной позиции.

Александр Михайлович Скабичевский (1838–1910) родился в семье небогатого петербургского чиновника, детство и юность свою провел на Петербургской стороне, где родители его получили в наследство небольшой домик. Описание жизни и быта обитателей Петербургской стороны с немощеными улицами, обросшими травой, с высокими деревянными мостками вместо тротуаров, лабиринтом глухих, кривых и безлюдных переулков, массой садов, огородов, заросших бурьяном пустырей, короче, района, напоминавшего «захолустный заштатный городишко, а не уголок европейской столицы»[592], принадлежит к числу лучших и наиболее поэтических страниц воспоминаний критика. Поразительно выражено это ощущение околостоличности, околокультурности этой окраины, чувство ущербности, ущемленности, чувство мещанской униженности и мещанской гордости. «Обыватели Петербургской стороны и сами не считали себя столичными жителями; отправляясь за Неву, говорили: “едем на ту сторону, в город”. Надо заметить при этом, что поездка “в город” была целым путешествием, иногда даже небезопасным. Летом путник рисковал утонуть, переезжая через Неву в непогоду; зимою – сбиться с дороги в сильную вьюгу ночью и попасть в полынью, а не то быть ограбленным и убитым в безлюдной степи, какую представляла зимою замерзшая Нева»[593]. К этой отдаленности, бедности материальной прибавлялась бедность духовная, никаких умственных интересов, никакого представления «о том, что происходило на свете, как в Европе, так и в их отечестве. Им и в голову не приходило, чтобы существовало какое-либо движение в обществе или в литературе. Они воображали, что лучше тех порядков, какие существовали в их отечестве, не могло быть, что Россия – самая могучая держава и могла бы весь мир завоевать, если бы только захотела»[594]. Основные мысли посвящались тому, как бы добыть пропитание и далее этого интересы не простирались. «Не удалась отцу моему ученая карьера, но нельзя сказать, чтобы и на гражданской службе повезло… Терпя одни неудачи и проведя всю жизнь в нищете, отец мой не упал духом, не повесился и не спился. Он был обязан этим, конечно, полному отсутствию честолюбия, врожденному уменью довольствоваться малым и находить счастие и наслаждение жизнью даже в таких скромных ее благах, как жирный борщ с малороссийским салом или пулька преферанса на мелок»[595].

Один из принципов, проповедовавшихся в этой среде, – это отказ от так называемых «недостижимых идеалов», объяснимый постоянной нуждой, борьбой за копейку, тем мещанским трезвым реализмом, который так ярко Помяловский в «Мещанском счастье» и «Молотове» противопоставил дворянскому «прекраснодушию» и «идеальности» как результату материальной обеспеченности. Это была та практичность, которая полагает, что «синица в руках лучше, чем журавль в небе». И этой суровой правде быта нельзя не посочувствовать и нельзя не признать ее права на существование, пока она не начинает распространять свой опыт и взгляд на мир как единственно справедливые.

Это был особый тип демократизма, совпадающий с общедемократическим освободительным движением лишь в своей ненависти к высшему слою общества, но отстаивавший не человеческое достоинство, основанное, как у «новых людей», на перестройке человеческих отношений по идеальному образцу, а мелкосословную гордость, свой «частный» интерес. И вела эта гордость в конечном счете сквозь все материальные и духовные мытарства (в полной мере духовные, мытарства развитого самосознания), как горько показал Помяловский, лишь к желанию «мещанского счастья», личного преуспеяния. Вот слова героя его дилогии, Молотова, человека сильного и незаурядного, конечный вывод его жизненной мудрости, вынесенный им из всех бед: «Вспомнилось мне пройденное поприще: сколько забот, трудов, часто унизительных, пришлось вытерпеть!