Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

бы ее жизнь приятною, преодолевает массу препятствий, и в этом обыкновенном действии обыкновенного человека критик желает видеть героическое. Но буквально строкой ниже он отказывает, да еще с риторическим напором, барышне «из благородных» в том, что она из-за своих идеалов способна нечто совершить. «Разве ты, – восклицает критик, – нежная барышня, воспитанная на булочках да на сливочках и потом развившая в себе жажду высшего прогресса, способна из-за своих возвышенных стремлений пройти тысячи верст, как прошла Горюнова, неуклонно движимая такими побуждениями, на которые мы привыкли смотреть как на унижающие природу человека?» (Скабичевский, 1, 263). Не пройдет, однако, и нескольких лет, как нежные барышни, вскормленные «на булочках да на сливочках», пойдут по этапу и встанут на эшафот «из-за своих возвышенных стремлений». Любопытно, что в эти же годы, словно в назидание своему молодому сотруднику, а кстати и всей только вступающей в общественную жизнь разночинной молодежи, Некрасов в своей поэме «Русские женщины» напомнил о дворянском этапе русского освободительного движения, когда не только мужчины, но и выхоленные в неге их жены последовали за своими мужьями в Сибирь. И их не пугали самые суровые препятствия. Вспомним, как на угрозы генерал-губернатора княгине Трубецкой, что ее поведут по этапу пешком, что только две трети живыми доходит до места в таком путешествии, следует незамедлительный ответ:Зачем бы разом не сказать?..Уж шла бы я давно…Велите ж партию сбирать —Иду! мне все равно!..

И также не менее иронически отнесся поэт к прямолинейным противопоставлениям «барско-дворянского сибаритства» и непременно будто бы протестующего начала разночинцев (показывая сложность исторического процесса в России). В той же поэме он приводит шутку графа Ростопчина:

В Европе сапожник, чтоб барином стать,Бунтует, – понятное дело!У нас революцию сделала знать:В сапожники, что ль, захотела?..

Почему же Некрасов при таком расхождении с ведущим литературным критиком журнала только лишь временами деликатно с ним полемизировал? С Чернышевским и Добролюбовым у него такого рода расхождений не было. Во-первых, надо сказать, подобная демократическая трезвость и резкость не могли не импонировать Некрасову, особенно в ситуации, когда появились бесчисленные романы Шеллера-Михайлова, Омулевского, Бажанова и других, тенденциозные в воспевании «новых людей», но при этом фальшивые, прекраснодушные и далекие от реальности. Тогда раздраженность Скабичевского против всякого идеальничанья была весьма в струе «Отечественных записок», отстаивавших традиции критического реализма с его суровой правдой жизни. Достаточно прочитать статью Скабичевского «Сентиментальное прекраснодушие в мундире реализма», где он с горячностью выступал против «выспренного идеала» (Скабичевский, 2, 19) подобных романов, чтобы убедиться в этом. Иными словами, половодью третьестепенных романов его критика противостояла достаточно энергично.

Во-вторых, для Некрасова было ясно, что Скабичевский выражал в своей деятельности позицию поднимавшейся разночинной массы, с которой надо было демократическому журналу считаться. Сам Скабичевский с грустью сознавал свою обыденность, свой рядовой характер. В исповедальном письме Михайловскому в 1878 г. он писал: «Если я нужен для журнала сколько-нибудь, то подобных мне нужных людей ничего не стоит найти на каждом перекрестке»[603]. Он был представителем именно той широкой массы разночинцев, которая вышла к осмысленной жизни (но была еще весьма далека от идей революционного преобразования страны) и радикализм которой был еще в достаточной степени прямолинеен.

Надо сказать, что Некрасов всячески поддерживал молодого сотрудника. Он, например, финансировал издание его «Очерков умственного движения русского общества» отдельной книгой (под заглавием «История прогрессивных идей в России»), но книга была задержана цензором М.Н. Лонгиновым, бывшим либералом и когда-то приятелем Некрасова, и, несмотря на обращения поэта к влиятельным знакомым из правительственных кругов, предана сожжению за имевшуюся в ней главу о Герцене. Позднее Скабичевский опубликовал эту работу в своем собрании сочинений, разбив на две статьи: «Сорок лет русской критики» и «Три человека сороковых годов».

7. Есть ли у народа идеалы?

Говоря о мировоззрении Скабичевского, Плеханов определяет его как «мелкомещанский демократизм»[604]. Однако в этом определении, как кажется, позиция Скабичевского слишком социологизирована, а самое главное, его собственная самооценка («средний круг непривилегированной среды», «между богатством и нищетой», тип «бедных, честных тружеников», короче, слой небогатой городской «мелюзги», чиновников и разночинцев) была в данном случае взята за основу характеристики. Вместе с тем этот слой, как и всякий другой, мог давать и давал людей самых разных взглядов (тут можно назвать и Добролюбова, и Достоевского, и Чехова), вовсе не выражавших идеологию этого слоя. Очевидно, имеет смысл, исходя из расстановки сил в идейной борьбе тех лет, определить позицию критика (все время колебавшегося между демократией и либерализмом) по аналогии со словообразованиями типа «революционный демократизм», «либеральное народничество», как либеральный демократизм. Совпадая во многом с идеями русского освободительного демократического движения (прогрессивный европеизм, антикрепостнический пафос, неприятие – почти на уровне инстинкта – высших слоев общества, уверенность в духовном и нравственном превосходстве трудящейся бедноты, прежде всего городской), Скабичевский подобно либералам не принимает для России революционного пути развития. Он исходит из той мысли, что пока лишь произошло государственное собирание страны, но сама она еще далеко не цивилизовалась, а находится в лучшем случае на уровне средневековья, если не варварском. Поэтому ей необходима не революция, а образование.

Скорее всего, когда он выступал против прямолинейного революционаризма Ткачева, которого Энгельс называл «человеком, которого приводит в ярость одно уж слово учеба»[605] и которому «нужно учиться еще азбуке социализма»[606], его полемика была справедлива. В своей статье «О пользе философии» (Дело, 1877, № 5), задев мимоходом Скабичевского, Михайловского, Вл. Соловьёва и других за «отсутствие у них актуальности», Ткачёв писал: «Польза от занятий философией представляется крайне сомнительной не только с точки зрения общественного, но даже и чисто научного интереса… Это занятие настолько же бесполезно, насколько и безвредно»[607]. Скабичевский в ответ обрушивается на Ткачёва, рассматривая его позицию как характерную для духовного состояния русского общества того времени: «Сердце сжимается, как подумаешь, какая непроглядная, средневековая мгла все еще продолжает царить среди нас, несмотря на все наши погони за Западом… Мы до сих пор еще стоим в своем умственном развитии на степени средневековой исключительности, нетерпимости и светобоязненной близорукости»[608]. Отсюда и идут его постоянные упреки современникам в «полуобразованности», «невежестве», «дикости», «темноте», «суеверии, грубости нравов и культуры» и т. п. Но беда в том, что от критики Ткачёва он закономерно переходит (поначалу лишь в вопросе о революции) к пересмотру позиций шестидесятников, которых он при этом всегда называл высшей точкой развития русской мысли и для которых, добавим мы, наука, просвещение, образование всегда были одним из непременных условий революционного переворота. Если в начале 70-х годов Скабичевский расшаркивался перед идеями 60-х[609], правда, понятых им весьма по-своему, то теперь он видит