Русская классика, или Бытие России - Владимир Карлович Кантор

господин Голядкин[623]) и трагический вывод – о беспомощности, слабости, несамостоятельности, бессилии перед жизнью, неумении бороться даже за себя. Как мы видим, враждебность к «высоким идеалам», насмешка над ними, а в результате и их отсутствие рождают состояние неукорененности, потерянности и сломленности без борьбы, до борьбы. Надо заметить, что Скабичевский выступал не только в качестве идеолога, а и как наблюдатель, бытописатель, художник; тогда он с лирическим проникновением в тему рассказывал о ситуации, близкой ему, о героях, которых он понимал, и, как правило, оказывался поразительно искренен, правдив, резок и даже беспощаден по отношению к себе и близким себе героям.

В 1880 г. в «Русском богатстве» под псевдонимом А. Питерский Скабичевский опубликовал небольшой роман «Маленькая трагедия в среде маленьких людей (Эпизод из недавнего прошлого)». Произведение это, не отличаясь высокой художественностью, особенно в эпизодах, где Скабичевский пытается говорить о чувствах и переживаниях людей высшего, по его представлению, света, весьма интересно, полно интересных деталей и пронзительного понимания, щемящей жалости и вместе с тем беспощадности к героям из «мещанского класса». Сюжет его прост. Молодая барышня Елена Аркадьевна желает приобщиться «к современному развитию» и жить честной жизнью. Она влюбляется в честного разночинца, «секретаря и распорядителя издательской фирмы» Илью Алексеевича Прутикова. Он в свою очередь, разумеется, влюбляется в великосветскую девицу. Мать Елены против ее брака с Прутиковым, сестра Прутикова настроена соответственно. После всевозможных трагических перипетий Елена убегает из дома к Прутикову (как некогда делали героини Тургенева), но он, запуганный ее матерью и затравленный своей прогрессисткой-сестрой, которая боится, что в результате его женитьбы их совместный капитал придется делить, не чувствует себя в силах взять на себя ответственность за барышню и, пытаясь ее отпугнуть, произносит самообличающую речь: «Вы не в тот угол толкнулись, вот что-с. Если и есть такие люди, которыми вам стоит дорожить, то уж никак не нами: не нам вытаскивать вас из болота, – мы и сами в таком же болоте. Как бы вам это разъяснить что мы такое? Мы представляем из себя особенный род платонических воздыхателей. Наше главное призвание в жизни сидеть у моря и ждать погоды. А в ожидании одни из нас только и заботятся о том, как бы незаметно от посторонних глаз словить рыбку в мутной воде, деньгу сколотить да мошну набить. Другие очертили себя узеньким кружочком маленького дельца, из-за куска хлеба и мелких семейных интересиков, и тщеславятся тем, что они тоже избранники, соль земли, труженики честные, – а в сущности, единственный девиз их в жизни: “моя хата с краю, ничего не знаю”. А третьи – махнули на все рукой и предались беспардонному горькому пьянству, и эти еще самые лучшие из нас. Вот что мы такое! Посудите сами, что вам делать с нами? Разве чаи распивать, потому что, как за чайным столом сойдемся, тут только мы и похожи на людей делаемся: такие вам бобы разведем, что ax-ты, ну! А коснись до какогонибудь простого, нехитрого, мало-мальски человеческого дела, – и все врозь, один за другого хоронимся»[624]. Таков классический монолог этого разночинно-мещанского «героя». Кончается роман тем, что герой с тоски присоединяется к «лучшим», то есть запивает «горькую», а барышня, убежав от него, как король Лир дамского роду, бредет под дождем по степи, простужается и умирает. Выигрывает только практическая сестра Прутикова, которая на общие их деньги «открыла детский сад и впоследствии сделалась видным лицом в педагогическом мире»[625]. Невеселый итог художественного анализа любимого критиком социального слоя и грозное предостережение самому себе…

* * * Скабичевский выступил против двух тенденций в современном ему искусстве: фальшивой идеализации, порождавшей так называемые «тенденциозные романы», и натурализма, следование которому, как иронизировал критик, заставляло художника «нагромождать детали на детали для того, чтобы показать: смотрите, мол, какой я тонкий наблюдатель, как я всесторонне обрисовываю предметы во всех мелочах, не забывая ни одной черточки, какие умею я рисовать художественные картины природы, что ваш Тургенев, и проч., и проч.» (Скабичевский, 2, 205). Критика подобных тенденций была и важна, и благотворна, и исторически необходима. Но критика должна на что-то опираться. В чем же заключалось позитивное ядро его эстетических взглядов? И было ли оно вообще? Иными словами, как он понимал искусство и чего ждал от него в общественной жизни?

Публике, писал он, «навязывают ряд эстетических доктрин, искусственных, узких, схоластических, и предлагают ей художественные произведения, изготовленные вполне по рецепту этих доктрин» (Скабичевский, 2, 201). Что же это за доктрины? «Под именем современных эстетических доктрин, – утверждал критик, – мы имеем дело, собственно говоря, с весьма старыми доктринами, установленными еще Белинским и господствующими в нашей литературе, по крайней мере, лет уже 30, причем до сих пор никому и в голову не приходит подвергнуть эти доктрины пересмотру» (Скабичевский, 2, 202). Итак, Скабичевский ставит себе задачу не больше и не меньше как пересмотр концепций Белинского. Если в середине 50-х Чернышевский выступил с развитием идей «неистового Виссариона», то спустя двадцать лет позитивист, «умеренный и аккуратный, – как называла Скабичевского В. Засулич, – сторонник»[626] шестидесятников, не принимая их широких обобщений и выводов, основной порок идей Белинского видит в попытке воздействовать искусством на жизнь. Отсюда, замечает Скабичевский, и возникают разнообразные долженствования: «Поэт… должен воспроизводить обыденную жизнь так, как она есть, во всех ее деталях; поэт должен отзываться на различные злобы дня. Но из каких же основных побуждений человеческой природы возникают эти должности? – доктрины об этом умалчивают» (Скабичевский, 2, 202). Скабичевский, собственно говоря, пытается сузить проблемы и задачи, поставленные перед искусством не только революционно-демократической эстетикой, но самой российской действительностью, требовавшей от художника непременной заинтересованности в устроении жизни. Эту достаточно широко понятую задачу на свой лад пытались решить все великие русские писатели – дать России некий идеал жизни, чтобы вывести ее из состояния брожения, неустроенности, переворота и разлада. Однако чтобы воздействовать на жизнь, необходим ее анализ. Скабичевский сомневается в возможности такого анализа: «Как же так изображать действительность, как она есть, когда мы не знаем действительности в том виде, как она есть на самом деле, когда мы имеем дело не с нею самою непосредственно, а с теми впечатлениями, какие она производит на нас, и представлениями, возникающими в нашем мозгу вследствие впечатлений? Таким образом, вышеупомянутую формулу следовало бы изменить таким образом: искусство должно воспроизводить действительность не в том виде, как она есть сама по себе, а как она нам представляется» (Скабичевский, 2, 205).

Скабичевский хочет показать, что он отказывается от «прямолинейности» и «дидактичности» революционно-демократической эстетики. Однако эти