Итальянские маршруты Андрея Тарковского - Лев Александрович Наумов

Ларисой. Мы купили его для того, чтобы я там проводил большую часть времени, но, к сожалению, из этого ничего не получается… [Но как-то я прожил там] около года, месяцев восемь, приблизительно. И впервые я жил в деревне, не отъезжая, безотрывно. И по существу перед моими глазами природа прошла весь цикл. Это на меня произвело ошеломляющее впечатление… Сначала я очень торопился, мне казалось, что какие-то дела я пропускаю в Москве, что мне нужно ехать, кого-то догонять… [Но потом я почувствовал], что я сейчас живу на земле. Вокруг нашей деревни поля красивые, луга, много лугов. И очень красивая земля, особенно когда она распахана. У нас посеяна гречиха и когда она цветёт таким белым цветом в темноте, она выглядит как туман, который покрывает землю. Когда опускается туман трудно понять, где туман, а где цветы гречихи. Потрясающее совершенно зрелище! Очень красиво: влажная земля она такая лиловая, а сухая, когда по ней идёшь, кстати очень напоминает землю, которую мы видели в Тоскане, когда путешествовали. Ты помнишь?» Гуэрра, кивая: «В Романье тоже красиво. До тридцати двух лет я жил в деревне. В деревне красиво всюду. Земля красива, потому что она одинаковая, она здесь такая же, как в России, как повсюду».

Кто знает, не вспоминал ли Тарковский гречишный туман, когда впервые увидел, пар стелящийся над бассейном в Баньо-Виньони? Этот разговор снимался для «Времени путешествия», однако в фильме присутствует[334] лишь чрезвычайно грубо смонтированная фонограмма беседы — именно потому в приведённом выше фрагменте появились дописанные части в квадратных скобках. Речь режиссёра и сценариста подложена под картины итальянской природы, запечатлённые во время поездки по южному кольцу. В результате, замечание Гуэрры о единой земле воплощается в визуальный образ, совершенно необходимый для фильма. Это тоже будто представление удивительной формулы «1+1=1», которую, как мы отмечали выше, придумал именно сценарист.

Мир Тонино целостен и светел, вечен и непрерывен. Он простирался с севера на юг, с запада на восток, из Средневековья в технократическое будущее XXI века. Рождённый в солнечной Италии, Гуэрра всю жизнь присутствовал во всём универсуме сразу. Тарковскому же приходилось выбирать. Его мир на тот момент — это скорее архипелаг. И несчастье бытия режиссёра заключалось в том, что нельзя было находиться на нескольких островах сразу.

Андрей наслаждался Италией, но особенно упивался, когда в тосканском пейзаже узнавал Россию. Недаром в слове «Тоскана» заключена русская «тоска». По воспоминаниям Лоры, Тарковский говорил, что хотел бы снять фильм о том, как тяжело оказаться перед выбором: возвращаться или нет. На этот раз он вернулся и теперь в России тосковал по Италии.

Сначала в Москве режиссёр вёл дневник куда менее регулярно, и подробности его первых дней в СССР известны лишь с чужих слов. После заключительной римской записи от 17 сентября следующая датирована только 5 октября и посвящена тому, что в тот день после мучительной болезни не стало Марии Ивановны Вишняковой, мамы Андрея. Трудно не увидеть символический подтекст в том, что возвращение на родину стало отмеченным столь страшной трагедией. В день похорон, 8 октября, Тарковский писал: «Теперь я чувствую себя беззащитным. И что никто на свете не будет любить меня так, как любила меня мама. Она совсем на себя не похожа в гробу. И зреет уверенность в необходимости менять жизнь. Надо смелее это делать и глядеть в будущее уверенно и с надеждой. Милая, милая мама. Вот увидишь — если даст Бог — я ещё многое сделаю: надо начинать сначала!» Как мы уже говорили, картина «Ностальгия» будет посвящена её памяти.

Не что иное, как недавняя поездка в Италию, питала в режиссёре эту уверенность и надежду на перемены к лучшему. Трудно себе представить, как бы он пережил потерю, если бы атмосфера ограничений, запретов и вынужденной праздности не была бы разбавлена событиями прошедших двух месяцев. Непосредственно перед приведённым выше фрагментом, Тарковский отметил в дневнике, что на выставке по случаю шестидесятилетия советского кино представлена лишь одна его картина — «Иваново детство». Сочетания этих записей внутри одного дня, казалось бы, парадоксально, неловко, но в то же время в нём проступает многогранный трагизм положения режиссёра. Для того, чтобы обрисовать его ещё чётче, приведём заметку от 22 октября — это через месяц после возвращения из Италии: «Боже! Какая смертная тоска… До тошноты, до петли. Я чувствую себя таким одиноким… И Ларисы нет, да и не понимает она меня, не нужен я никому. Есть у меня один Тяпа, да я ему не буду нужен. Один я. Совсем один. Я чувствую это страшное смертельное одиночество, и это чувство становится ещё страшнее, когда начинаешь понимать, что одиночество — это смерть. Меня все предали или предают. Я один… Открываются все поры моей души, которая становится беззащитной, потому что в них начинает входить смерть. Мне страшно… Я не хочу жить. Я боюсь, мне невыносимо жить». Как здесь не вспомнить письмо[335] Григорию Козинцеву от 9 января 1970 года: «Чем труднее делается картина, тем больше шансов на прекрасный результат». Зачастую это действительно так, но тяжесть почти достигла порога выносимости.

Всё-таки непросто однозначно ответить, оказалась ли недавняя поездка в средиземноморскую страну эмоциональным подспорьем для режиссёра или же, напротив, тянула его в пучину отчаяния. Прожив два месяца так, как он и не мечтал, Тарковский был вынужден «добровольно» отказаться от этого и сесть на самолёт Рим-Москва. Нет, вернуться совершенно необходимо! Но проблемы начались почти сразу. Сначала — странные и несущественные. Скажем, 16 октября Андрей писал: «Мосин рассказал, что Анджело Дженти сказал (Мосину) о том, что Тонино Гуэрра склоняет меня остаться в Италии. Что это? Правда или сообщение об отношении ко мне? Намек на ситуацию?.. Подготовка к отказу выпустить в Италию?» Не стоит искать причин, почему Дженти, знаток и исследователь русской культуры, друг Микеланджело Антониони и давний знакомый Тарковского озвучил этот секрет Полишинеля заместителю председателя Госкино по международным связям Леониду Мосину. Частенько наведывающийся в СССР итальянец, несомненно, был наслышан о том, что такое органы государственной безопасности, но вряд ли иностранец мог оценить, чем подобные суждения грозили упомянутым лицам.

Запись Тарковского — своего рода защитный рефлекс. Ладно, с Мосиным у него хорошие отношения, сказать такое ему не страшно, но кто знает, кому ещё Дженти что-то разболтал? Потому, на всякий случай, режиссёр оставил в дневнике свидетельство: дескать, он тут ни при чём, это Гуэрра «склоняет остаться». Хотя, вероятно, сам Андрей мало чего желал больше, чем работать и