Кузница Победы - И. М. Данишевский

самые сильные морозы объясняется промерзанием насквозь тех подземных или подледных русел, по которым текут потоки воды. Встречая на своем пути неожиданное препятствие, водяной поток вырывается наружу, образуя наледь. Горе попавшему в это ледяное половодье! Сперва промочит насквозь, а затем проморозит насмерть. Одно спасение – вперед. Водитель включил мотор, но колеса, успев обледенеть, забуксовали. Машину начала засасывать густевшая на глазах жижа. Вот уже в последний раз чихнул [417] и остановился мотор. – Вода просочилась в кабину. Конец? Он ясно представил себе, как останавливается электростанция, гаснет свет, люди даже не смогут слушать по радио сводок Информбюро.

Дорогу Самохвалов знал. Прикинул, что тут не так уж далеко. Ему даже казалось, что он слышит доносящийся откуда-то из-за сопок стук движка.

И Самохвалов зашагал по ледяной жиже. Он шел, прокладывая себе дорогу. Шел, несмотря на кажущуюся близость цели, очень долго. Одежду его и валенки сковало льдом. Не раз покидали его силы и дорога безудержно манила к себе, словно теплая постель. Хотелось броситься в нее и спать, спать, а дальше будь что будет. Нечеловеческим напряжением воли он сбрасывал с себя мертвящее оцепенение и продолжал шагать. Где-то на грани сознания ему почудились огоньки. Он рванулся на берег. Протер глаза и явственно различил огни.

Он уперся в какую-то дверь, переступил порог и, теряя сознание, шепнул:

– Там на реке… машина…

В "самохваловские" переплеты попадал не один водитель. Особенно часто в военные зимы. Да оно и понятно. Прокладывались новые трассы, поведение рек не успевали изучить, да и зимы бывали какими-то особенно капризными. Не зря наледи, это зло колымских дорог-зимников, мы, водители, называли гитлеровскими союзниками.

Попадал в наледь и я. Только мое положение отличалось от самохваловского тем, что мне и податься было некуда. От человеческого жилья в обе стороны многие десятки километров. Идти некуда, да и бросить машину нельзя. Скует льдом, ее потом никакими силами не вырвешь. Для меня единственный выход – самому вырывать ее из ледового плена. Но как?

В отличие от Самохвалова я провалился в наледь не на Куле, а на Индигирке. Конечно, после войны даже там, на Крайнем Севере, появилась крепкая дорожная служба, дороги проверялись, опасные места огораживались, хотя это тоже не всегда гарантирует безопасность. Тогда, кроме случайной встречи или попутной машины, рассчитывать было не на кого. Индигирка буквально была краем света. И вот на этой-то безлюдной реке пришлось "загорать" в наледи. Проезжавшие стороной друзья предлагали помощь, но чем они могли быть полезны? Я только просил у них на всякий случай запасную [418] канистру горючего и немного хлеба. Мне не отказывали, и я продолжал выкарабкиваться. Как? Забегая вперед скажу, что через некоторое время этот способ местная газета назовет "хоменковским". А сводился он к следующему.

Вот стоит моя машина в наледи. На поверхности ее образовалась ледяная корка, в которую прочно вмерзли колеса автомашины. Надо высвобождаться из ледяного плена. Беру в руки лом, начинаю обкалывать лед. Сначала по неопытности бил ломом без расчета. Вот, кажется, совсем почти высвободил колесо из ледового плена. Еще удар – и колесо будет на свободе. Не тут-то было! Очередной удар – и из-под лома брызгает вода, она мгновенно заливает вырубленную вокруг колеса лунку. Теперь жди, когда она снова промерзнет, и начинай сначала.

Постепенно наловчился регулировать силу ударов. Бил так, чтоб и лед откалывался, и вода не пробивалась наружу.

Тогда я не очень разбирался в разных ученых словах. И вот когда мне много лет спустя попалось слово "оптимальный" и кто-то пояснил его значение, меня осенило: ведь именно тогда, в наледи Индигирки, я выработал "оптимальный" удар ломом…

Но вот колеса больше чем наполовину освободились от ледяных оков. Я завел мотор и включил заднюю скорость. Остатки льда потихоньку начали отваливаться. С помощью проезжавших мимо машин выкатил машину на лед. Так мне удалось освободиться ото льда с наибольшей экономией сил. Правда, на это ушел почти месяц, и, как уже однажды было, мне говорили, что я все-таки везучий. Другие так легко не отделывались.

Добрался до прииска. Тут мне не сразу дали прийти в себя. Оказывается, меня ждали мало сказать с нетерпением – с жадностью. Целой бригаде приисковиков я снился по ночам. Не столько я, сколько моя… махорка. Да, те самые пятьдесят граммов табаку, которыми по особому приказу награждался водитель, преодолевший тяготы дороги и доставивший в порядке груз. В те годы махорка была настоящей премией. О ней даже не скажешь, что она на вес золота. Приисковики имели дело с золотом, его было, как говорят, навалом, а табака у них не было. Из рук в руки пошли цигарки, радость была неописуемой.

– Как же ты выглядишь, добрый человече, – говорили [419] мне. Дело в том, что лица моего, покрытого копотью, не было видно. Сверкали одни глаза и зубы. Долго пришлось мне отмываться, бриться и стричься, прежде чем в зеркале я увидел нечто на себя похожее.

…Где-то собирались пустить узкоколейную дорогу. Мне достался для перевозки паровоз. Снова на крутом подъеме я буксовал. Заглох мотор – слабоват был, не смог осилить. Выручила меня попутная полуторка, водитель которой предложил взять мой тяжеловес на буксир. Поначалу я подумал, что он шутит. "Слон и моська" – вертелось у меня на языке. Чтобы не обидеть парня, я согласился. Недолго думая, он объехал меня и привязал к крюку неизвестно где добытый трос. Рванули как по команде и с ходу взяли перевал.

– Ура, – закричал этот веселый парень, когда мы взяли подъем, – пятеро на перевале!

– Почему пятеро? – спросил я.

– Нас двое, тяжеловоз, полуторка и паровоз.

Он уехал, довольный своей шуткой. Так я и не узнал его имени, я даже не успел сообразить, как же полуторка смогла с такой легкостью вынести тяжеловоз на такую кручу. Очевидно, с ее помощью и прибавилось ровно столько силы, сколько не хватало моему мотору.

Я доставил паровоз на место. Будущий его машинист участвовал в разгрузке. Полушутя-полусерьезно он сказал мне:

– Вот разведу пары, первый свисток – в честь тебя.

– Это зачем? Ты лучше погуди в честь того водителя, что своей полуторкой вытащил меня на перевале.

Я уехал отсюда только через двое суток. Нужно было кое-что подтянуть в моторе, сменить камеры. Когда я уже был по другую сторону сопки, до меня донесся гудок паровоза. Но он почему-то показался мне каким-то печальным.

По дороге узнал я горькую весть о смерти моего друга Аркадия Зубокрицкого, погибшего неподалеку. Он водил