В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

древним тканям и надписям на них, оказалось, что этот омофор святителя, жившего в IV столетии, сделан из восточной ткани, на которой выткана по-арабски надпись из Корана. Нужно быть человеком прямым, смелым и честным, чтобы, будучи синодальным ризничим, допустить ученого до такого превращения православной святыни в памятник ткацкого искусства мусульманского Востока. А Клейн совершил не это одно, а несколько подобных разительных перемен в инвентаре и каталоге Синодальной ризницы, и новый синодальный ризничий всячески поддерживал ревность, а в глазах многих духовных и светских особ – дерзость скромного ученого.

Дверь к архимандриту Димитрию так же легко отворялась для всех, а в особенности для его бывших учеников, как и дверь священника Добросердова. Бывшие спорщики ходили к нему за книгами, а иногда и за многообразной житейской нуждой.

Вот один такой случай. Мой брат[296], бывший в гимназии одним из ярых спорщиков с батюшкой, узнав, что один из его товарищей, Н. А. Речменский (ныне врач), нуждается в занятиях и не может их найти, предложил ему пойти вместе к батюшке. Как только увидел их архимандрит Димитрий, синодального ризничего как не бывало. Их принял действительно батюшка. Он угостил своих бывших спорщиков чаем, потолковал с ними по душам и, обращаясь к Н. А. Речменскому, сказал: «Вот ты, Коля, все на дуде по-прежнему дудишь (Речменский ранее играл в гимназическом оркестре), а Егорий искусством не интересуется. – Егорий же этот, сказать в скобках, когда-то писал карикатуру на батюшку. – Поди-ка, Егорий, я тебе кое-что покажу по этой части». Он отвел моего брата в свою спальню и спросил: «Ну, а существование-то ему есть чем поддержать, Кольке-то?» И хотел тут же вручить нечто на это поддержание. Но брат заверил батюшку, что такой степени нужды у Речменского еще нет.

Я не знаю, какой был он монах, но что он оставался и под клобуком добрым, сердечным человеком, хотя, увы, и человеком вспыльчивым, я знаю наверное. Таким же он остался и став архиереем. Я всегда жалел, что он променял спокойное место синодального ризничего на беспокойное положение архиерея.

Но архиерейство не оледенило и не окаменило его, как многих.

В 1914 г. архимандрит Димитрий посвящен был в Москве в сан епископа Можайского, второго викария Московской митрополии. Это опять было почетное положение: епископ Можайский был вместе с тем настоятелем Саввино-Сторожевского монастыря под Звенигородом, расположенного в чудесной местности, много раз изображенной Левитаном, а в Москве проживал он на Саввинском подворье на Тверской[297], где у него были прекрасные апартаменты и домашняя церковь. Ни один из московских викариев, а их было пять, не обладал такой отличной зимней и летней резиденцией, как епископ Можайский.

Существовал трафарет викарного архиерея в столице: он должен был быть «сыновне» почтителен к митрополиту, дипломатичен по отношению к другим викариям, «хорош» с гражданскими властями, очень осторожен с правыми партиями и организациями, стремившимися влиять на высшее духовенство, и в то же время он должен был стяжать себе славу «молитвенника» среди знатоков и ценителей архиерейского благочестия. Воплотить все это в одном лице – задача трудная, нелегко было стать московским викарием, который бы избежал равно невыгодных для него отзывов: «свят, да не мудр», «разумен, да не молитвенник» или еще хуже: «учен, да вольнодумен».

Нашему батюшке труднее, чем кому другому, было вдвинуть себя в трафарет благонамеренного викария. Он не прошел предварительной школы долгого учено-административного монашеского приспособленчества к воле и своеволию высших духовных властей и крупного светского начальства. Ни в наружности, ни во внутренней повадке у него не было никакой благонамеренной елейности, столь ценимой высшей властью в духовных особах, и он менее, чем кто-либо, мог стилизовать себя под кроткого святителя, умело пасущего свою словесную паству так, чтобы и овцы целы, и волки сыты. Да и паствы, собственно, у него никакой не было: он хоть и именовался епископом Можайским, но, как тогда было в обычае поступать с викариями, не правил своей епархией, а ведал лишь какой-то частью общего управления Московской епархией. Я не помню, какая это была часть, но в его приемной всегда толпились псаломщики, пономари, просвирни, и ему приходилось разбирать бесчисленные дела, жалобы и претензии этой приходской мелкоты, не очень насытной и весьма обидчивой. Вряд ли это было особенно увлекательное занятие. Человек добрый и простой, Димитрий, конечно, не был «грозен» для этих, говоря по-старинному, дьячков и подьячих, – наоборот, он был жалостлив и отзывчив на их нужды, но у него не было терпения входить во все подробности этих иногда очень путаных дел, у него не было выдержки для того, чтобы быть невозмутимым судьей всех этих тяжб и тяжбишек приходского люда, зараженного множеством бытовых предрассудков. Приходя к епископу Димитрию в часы приема, я не раз был свидетелем, как какой-нибудь псаломщик выходил от него красный как рак, а вслед ему неслось архиерейское гневное напутствие: «Ишь, гусь лапчатый, чего захотел, ничего не получишь!»

Я при этом внутренне улыбался, вспоминая старого гимназического «гуся лапчатого». Не сомневаюсь, что и этот «гусь лапчатый» от Николы на курьих ножках в конце концов получал от викария все, что мог получить по справедливости и по доброму желанию помочь человеку, как получали в свое время все это гимназические «гуси лапчатые» от батюшки. Часто, войдя к Димитрию после такого гневливого выпада против одного из просителей, я слышал от него возмущенный рассказ о крайней нелепости требования, только что предъявленного ему просителем, о пустой алчности или вздорной неуживчивости какого-нибудь псалмопевца от Спаса в Чигасах.

Погружаться в житейское месиво епархиальных дел вообще занятие скучное для человека, не имеющего специального пристрастия к делам приказным и сутяжным, а для Димитрия, с его биографией и характером, это было делом совсем неподходящим. Тут было множество поводов, когда он мог повторять себе: «Язык мой – враг мой», а его просители – столько же поводов обвинять его в резкости и гневливости.

Всего хуже, когда эта гневливость обнаруживалась во всеуслышание.

Однажды Димитрий служил торжественную всенощную в церкви Воскресения в Барашах[298]. Мне нужно было увидеть Димитрия по неотложному делу. Я вошел в алтарь перед самым торжественным моментом всенощной, когда архиерей исходит из алтаря в сопровождении всего сослужащего духовенства на середину церкви при пении «Хвалите имя Господне». Я застал в алтаре следующую картину: епископ Димитрий в полном облачении стоял перед престолом. Три сослужащих ему священника, также в полном облачении, стояли у престола по левую сторону от архиерея. По правую же сторону стояло только два священника. Третий же священник, опоздав