В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все это вылилось в одном характерном происшествии.
Однажды батюшка, объясняя урок, попросил дать ему катехизис. Ему подали книжку. Ее полное заглавие было: «Пространный катехизис Православной кафолической Церкви, рассмотренный и одобренный Святейшим Синодом и изданный по Высочайшему повелению». Все это пышное, сугубо казенное название было в полной целости, и только одна буква «т» в слове «пространный» была зачеркнута чернилами. Батюшка прочел заглавие и вспыхнул от гнева. Я уж не помню всех тех слов, с которыми он обрушился на дерзостного корректора книги, «напечатанной по Высочайшему повелению», но гнев его был велик. Потрясая десницей, он грозил: «Я найду этого гуся лапчатого, я покажу этому шалыгану![278] Он узнает меня!..»
Отыскать «шалыгана» было бы нетрудно в классе, состоявшем всего человек из тридцати, а «задать гусю лапчатому» Добросердов действительно мог здорово: если б он представил благочестивейшему нашему директору корректированный этим «гусем» катехизис и указал на корректора, последнему несдобровать бы – вряд ли бы его потерпели в гимназии. Но в том-то и дело, что батюшка наш бушевал и грозил, а розысками корректора не занялся, как сделал бы другой на его месте.
Он вызвал отвечать урок двух-трех мальчиков, в которых мог подозревать «корректоров», спрашивал урок сурово, не прощая никаких грехов против оскорбленного Филарета, и в гневе влепил одному из отвечавших жирный длинный кол. Когда дело подходило к концу урока и надо было отмечать задание, Добросердову опять понадобился катехизис. Криминальный экземпляр лежал у него на столе под журналом – и ему подали другую книжку. Он ее раскрыл и нашел в ней маленькую тетрадочку для слов с заголовком «Словарь слов, употребляемых при преподавании Закона Божия». Словарь начинался словами «гусь лапчатый», «шалыган», за ними шли «пустобрёх», «трепало», «шемитон»[279]. Эти слова были из тамбовско-семинарского словаря Добросердова.
Он просмотрел словарик, густо покраснел и ничего не сказал; он вспомнил, должно быть: «Язык мой – враг мой», задал уроки и вдруг опять вызвал того мальчика, предполагаемого корректора, которому поставил единицу. Он задал ученику какой-то нетрудный вопрос, получил еле удовлетворительный ответ, взял перо и к длинному толстому колу в журнале приделал слева прямой угол, благодаря которому кол превратился в жирную, сочную четверку. Батюшка отмахнул волосы, лезшие ему на глаза, протер очки (редкий у него жест), вздохнул самым искренним образом: «Ох и мастера же вы наводить на грех!» то ли что-то в этом роде – и в совершенном мире проследовал в учительскую. Корректированный экземпляр катехизиса вернулся в руки своего хозяина, словарик – также, и вся история потухла сама собою, не дойдя ни до инспектора, ни до директора.
Вот за это мы батюшку любили – все без исключения любили: «атеисты», шалуны, озорники. Он ни на кого никогда не донес директору, никого не отправил к инспектору, никому не испортил балла в поведении.
А донимали его в классе временами жестоко – и на разные способы.
Помню, прочтя популярную биографию Саккья Муни[280], я вздумал доказывать Добросердову, что христианская Троица заимствована у браманистов, у которых троица Вишну, Брама, Сива[281] древнее нашей.
Добросердов пытался разъяснить мне нелепость моих рассуждений (действительно нелепых), а я твердил свое, поддерживаемый кучкой других любителей прений.
Все это делалось вслух всего класса, и редкий из законоучителей на месте Добросердова не пресек бы прений в самом начале и не осведомил бы директора (на которого, кстати сказать, Добросердов имел немалое влияние) о нежелательности направления ученика такого-то: ведь я с точки зрения православной догматики провозглашал величайшую ересь. Добросердов же, наслушавшись довольно наших рассуждений, потеряв терпение, безнадежно махнул рукой: «Умолкни!» – и вызвал кого-то отвечать урок.
Хуже прений были ехидные вопросы, с мнимым простодушием задававшиеся Добросердову, вроде следующего: «Может ли Бог покрыть козырного туза?»
Вопрос, родившийся, вероятно, в недрах какой-нибудь бурсы, не дает выхода отвечающему. Если ответить: «Не может» – ибо ни в какой игре козырного туза ничем покрыть нельзя, – тогда выходит, что Бог не всемогущ; ежели ответить: «Может» – тогда выходит еще хуже: что Бог – шулер.
Добросердов в таких случаях укоризненно смотрел на вопрошавшего и весьма выпукло давал ему единственно разумный совет:
– Не говори глупостей.
Или спокойно спрашивал:
– Тебе сколько лет?
– Шестнадцать.
– А я думал, восемь, что ты такую чепуху спрашиваешь.
Прекрасной его чертой было, что он никогда ни единым словом не «обличал» в классе инославных исповеданий и нехристианских религий. Слово «жид» на его языке отсутствовало. В классе было человека 3–4 евреев, и они испрашивали иногда разрешения Добросердова остаться на его уроке – им нужно было, сидя за партой, списать задачу или перевод к следующему уроку, чего они не могли бы сделать, проводя свободный час в рекреационном зале. Добросердов всегда разрешал это.
Иногда, увлекшись приготовлением трудного перевода с латинского или решением сложной алгебраической задачи, иноверцы на задних рядах поднимали шум. Тогда Добросердов возглашал:
– Израильтяне, удалитесь!
Но «исхода» евреев из Египта не происходило: Добросердов мало был похож на фараона. Попросив прощения, «израильтяне» оставались в классе, продолжая заниматься своим делом.
С заведомыми и заядлыми «безбожниками» (если такие могут быть в 16–18 лет!) у Добросердова устанавливался такой modus vivendi[282], инициатива которого, впрочем, исходила от них, а не от него. Они раз в месяц отвечали ему урок, без запинки, слово в слово, точка в точку, не вступая ни в какие пояснения от себя, а он безмолвно принимал этот говорящий шрифт – набор из учебника, от себя также не добавляя его, и ставил пять, и не тревожили больше никакими вопросами ни он их, ни они его.
Тут вспоминается рассказ про протопресвитера Н. А. Сергиевского[283], профессора богословия в Московском университете.
Однажды на выпускном экзамене по богословию студент отвечал ему так точно, ясно и блестяще, что Сергиевский поставил ему «отлично» и не удержался от вопроса:
– Вы собираетесь поступать в Духовную академию, чтобы идти в архиереи?
– О нет! – воскликнул студент.
Тогда Сергиевский, приблизив к нему лицо, спросил тихо:
– Так, значит, вы совсем не веруете в Бога?
Студент молча поклонился и ушел.
Этот поистине трагический анекдот в какой-то степени повторялся и у нас в гимназии.
Когда для многих из нас вопросы веры и религии были близки, задевали нашу совесть, волновали мысль, мы спорили с Добросердовым, протестовали (хотя бы и нелепым образом) против Филарета, вели богословские прения на уроках, и часто
