В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

– Очень просто, – отвечал Геника. – Разговор у меня короток – вот.

Он вытянул из-за одного борта сюртука браунинг, из-за другого борта – другой.

– Первому негодяю, который осмелится мне сказать дерзость, я влеплю в лоб…

Тут уж не только директор, но и Преображенский, и многие другие выразили сильное беспокойство, и Запятая сказал решительно:

– Нет уж, вы уберите ваши пистолеты и не ходите к ним. Этак они нас всех здесь перестреляют.

Разговор принимал явно несообразный характер. Тогда выступил молчавший дотоле Добросердов. Он твердо и спокойно сказал, что никому не надо ходить, а пойдет он сам и обо всем, о чем нужно, переговорит. Директор всполошился:

– Но как же вы пойдете один? С вами надо идти еще кому-нибудь. Они не весть что могут с вами сотворить, вы – духовная особа…

– Нет, – отвечал Добросердов, – я пойду один, и мне никого не нужно. Я скоро вернусь.

И пошел один. Его беспрепятственно пропустили через все «кордоны» – и никто не поднял на него браунинга, никто не преградил ему путь. Он сразу нашел, с кем, как и что ему надо говорить: ведь это были те же юноши, которые спорили с ним когда-то о преимуществах «буддийской троицы» и искушали его вопросом, может ли Бог покрыть козырного туза. Переговоры его были недолги и успешны. Блокада с учительской была снята, он саморучно вывел Флагге из уборной, очень разумно разъяснил пансионерам, что дать автономию Польше в 24 часа он не обещает, но ручается в том, что шпионства и тухлых щей в пансионе больше не будет, а главное, он поручился своим словом, что никто из баррикадчиков и блокадчиков исключен из гимназии не будет[291].

Его слову поверили без возражений – и он его сдержал.

Ни директор, ни педагоги не знали в точности, кто же именно держит их в блокаде и предъявляет им требования о неприкосновенности личности; батюшка знал эти фамилии, но ни одна из них не стала известна директору и после снятия блокады и восстановления порядка.

Тут было за что гимназистам любить своего батюшку, и было понятно, что, когда эти гимназисты оставляли гимназию, при всех случайных встречах с батюшкой они встречались добрыми приятелями.

А многие искали и не случайных встреч даже тогда, когда давно уже забыли о самом существовании его коллег по педагогическому совету.

В конце концов ему стало тесно в гимназии; он, уже с сединой в пышных волосах, принял монашество с именем Димитрия, был обласкан старшим викарием Московской митрополии епископом Трифоном Дмитровским (в миру – князь Туркестанов)[292] и, в сане архимандрита, был назначен синодальным ризничим. Должность эта была почетна и независима.

Синодальный ризничий заведовал так называемой Синодальной ризницей, помещавшейся в Филаретовской пристройке Ивановской колокольни, – сказать проще, он был главным хранителем изумительного собрания древней церковной утвари, сосудов, крестов, панагий, Евангелий, облачений XIV–XVIII веков, собранных сюда из ризницы Успенского собора и других кремлевских церквей. В этом собрании что ни вещь, то драгоценный памятник старины и искусства, не имевший цены и по материалу, из которого он сделан: золото, изумруды, жемчуг. Там были вещи, шедшие еще из сокровищницы византийских императоров, – патр<иарший> сосуд из агата, употреблявшийся при миропомазании императоров при коронации. В золотой потир в стиле рококо, пожертвованный Екатериной II в Успенский собор, в виде образов были врезаны античные камеи. На огромном пудовом Евангелии царицы Наталии Кирилловны изображения Воскресения Христа и других праздников были выгравированы на изумрудах единственной в мире величины. Древние саккосы Московских митрополитов и патриархов были сшиты из драгоценной венецианской парчи. Хранитель этого необыкновенного собрания, разграбленного ворами в глухую ноябрьскую ночь 1917 г.[293], должен был бы быть человеком необыкновенных богословских, исторических, археологических и художественных знаний.

Синодальный ризничий ведал так называемой мироварной палатой. Эта палата, помещавшаяся в древних патриарших покоях, вступала в действие раз в три года: в ней в особых чанах, в особой печи варилось из ароматных трав, смол, пряностей и из душистых масел и настоев драгоценное миро, употребляемое только при таинстве Миропомазания. Во всей России это миро варилось только лишь в Москве да в Киеве и рассылалось затем по церквам не только всей России, но и славянских стран.

Третьей обязанностью синодального ризничего было настоятельство в церкви Двенадцати Апостолов в Кремле. Эта церковь была когда-то Патриаршей крестовой церковью. При церкви была особая братия из нескольких иеромонахов и иеродиаконов, и, однако, никакого монастыря не было.

Синодальный ризничий занимал совершенно особое положение среди московского духовенства. Он не был подчинен, как все оно, Московскому митрополиту, а был подчинен Святейшему Синоду через его московскую контору. Это делало положение синодального ризничего среди московского духовенства очень независимым. Митрополит даже не поминался за службами в церкви Двенадцати Апостолов, там поминали только Святейший Синод. Когда митрополит служил в Успенском соборе, в самых торжественных богослужениях ему сослужил синодальный ризничий как старший из всех московских архимандритов.

Наш Добросердов, став архимандритом Димитрием и сделавшись синодальным ризничим, не очень подходил к этой должности (да и кто мог к ней подходить вполне?). Церковной археологией и прикладным искусством, ювелирным и ткацким, Византии, Западной Европы и Московии XIV–XVIII веков он никогда не интересовался и тут ничего не смыслил. Что касается варения мира, то это дело, требующее изучения специальных древних рецептов, он всецело поручил своему помощнику иеромонаху Арсению (в миру – известный духовный писатель Леонид Денисов)[294].

Оставалось, таким образом, почетное служение в церкви Двенадцати Апостолов и торжественное сослужение архиереям в Успенском соборе. Но архимандрит Димитрий оставался тем же Добросердовым, которого все мы хорошо знали. Пышного, важного архимандрита из него не вышло. Истые любители чинного строя и торжественной пышности богослужения не были довольны его служением. Но за обычными его службами в церкви Двенадцати Апостолов заметно прибавилось число молящихся, и пустовавшая прежде церковь теперь была полна. Туда ходили и те, кого звали тогда простонародьем, туда ходила и интеллигенция, в том числе и его ученики по 4-й гимназии.

Архимандрит Димитрий весьма мирно ужился со своей полумонастырской братией. Он мало смыслил в церковных древностях, но, однако, немало сделал для Синодальной ризницы: он позвал туда настоящих ученых и им поручил сделать научное описание ее. Описаний ризницы существовало немало, но в них было много благочестивой фантастики. Одной из достопримечательностей ризницы, даже святынею ее, считался омофор святителя Николая, Мирликийского чудотворца, столь глубоко и повсеместно чтимого русским народом. Когда этот омофор изучил Владимир Карлович Клейн[295], преподаватель Археологического института, специалист по