В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

вовремя облачиться, торопливо надевал на себя фелонь и, как всегда бывает при спешке и при подторапливании, чем более спешил, тем медленнее шло дело. Димитрий, стоя в митре и саккосе перед престолом, метал на него негодующие взоры: несчастный батюшка задерживал торжественный выход из алтаря на средину храма. А между тем царские врата были уже отверсты, все в храме безмолвствовало, и певчие только ожидали того момента, когда архиерей с духовенством изыдет из царских врат, чтобы начать пение «Хвалите имя Господне». А Димитрий как раз и не мог начать торжественный исход из алтаря, ему приходилось ожидать, пока запоздавший батюшка наконец наденет фелонь и станет к престолу. А батюшка, как на грех, застрял головой в облачении. Молчание в храме и в алтаре становилось нестерпимым. Тогда на весь алтарь раздался громогласный возглас гневного епископа:

– Сонная тетеря!

Эффект этого возгласа был поразителен. Певчие отвечали на него пением «Хвалите имя Господне». Разумеется, после всенощной Димитрий не знал, как обласкать священника-медлителя. Все это мне напоминало гимназию, но, увы, это была не гимназия, а большой московский приходской храм, и возглас епископа, не предвиденный уставом, был услышан всеми, а те слова искреннего сокрушения, с которыми этот епископ обратился к обиженному им священнику, остались никому неведомы. У епископа Димитрия создавалась репутация чуть ли не вздорного человека.

Немало повредили его репутации так называемые черносотенцы. К его чести надо сказать, он никогда не высказал правым политическим организациям – всем этим Союзам русского народа и Союзам Михаила Архангела – ни малейшего сочувствия. Он не служил им торжественных молебнов, не освящал их знамен, не выступал на их собраниях и ничего не печатал в их изданиях, как делывали в то время многие из архиереев. Мало того, Димитрий сумел вызвать к себе неудовольствие влиятельнейшего тогда в московских епархиальных и правополитических кругах протоиерея И. И. Восторгова[299]. По внушению Восторгова, а может быть, и просто написанная его пером, в «Московских ведомостях» появилась статья, в которой было произведено решительное нападение на личность и деятельность епископа Димитрия. Он не был в статье назван по имени, но узнать его можно было с первого слова. Критик писал на него злобный памфлет, противопоставляя ему, как некоему выскочке и буяну, благонадежнейшего и хитрейшего епископа Анастасия[300], только что ушедшего из московских викариев на самостоятельную кафедру в Кишинев. Самое подлое в статье было то, что подвергалась нападкам даже чистая жизнь Димитрия; так, обличитель обвинял его в том, что он красит бороду – и, увы, это одно было правдой во всей статье. Появление в газете статьи, направленной против епископа, викария Московской митрополии, было явлением неслыханным для тех времен и произвело в Москве род скандала. Но нападки «Московских ведомостей» в то время в глазах большинства были лучшей аттестацией для того, на кого нападала газета. Преосвященный Димитрий получил немало письменных и устных выражений сочувствия от людей, чьим мнением следовало дорожить. Я знаю, что к нему являлась целая маленькая депутация из бывших его учеников для выражения сочувствия, и ему был очень дорог этот отклик бывших его совопросников и озорников.

Плохим дипломатом был Димитрий и в сношениях своих с митрополитом, престарелым Макарием[301], переведенным в Москву с Алтая, где он миссионерствовал среди ойротов. Подлаживаться под его старческое благоволение и глубоко провинциальное неведение жизни Димитрий не умел. Однажды, помню, он позвал меня к себе пить чай на Саввинское подворье. Ему было просторно в высоких, пустынных архиерейских апартаментах, уставленных мягкой мебелью, и в то же время ему было там душно: не с кем слова сказать. Он прогнал келейника, внесшего самовар, сам заварил чай, сам стал хозяйничать за большим столом, угощая меня вареньем и печеньем. Я почти безмолвствовал, но он так горячо, живо и страстно говорил о непорядках епархиального управления, об оплошностях и слабостях престарелого митрополита, о хозяйничании распутинцев в Священнейшем Синоде, что его голос негодующе разносился по всем апартаментам. Я должен был прервать его: я был убежден, что прогнанные им келейники и иподиаконы подслушивают своего владыку и доведут все до сведения митрополита. Он спохватился:

– В самом деле, надо затворить двери.

Он встал из-за стола, обошел все соседние комнаты и притворил плотно двери, вспугнув кое-кого из своих присных.

Но не сомневаюсь, что в другие вечера, с другими посетителями он дверей не затворял, и его отзывы, резкие по языку, далеко уходили из пределов подворья. Таким же он остался и при новых церковных порядках.

Вскоре после выборов Московского митрополита, проходивших в мае 1917 г., когда на Московскую кафедру был выбран архиепископ Тихон, будущий Патриарх, Димитрий уезжал лечиться на Кавказ. На платформе Курского вокзала было множество уезжавших и провожавших. Димитрий высунулся из окна международного вагона в монашеском клобуке, в архиерейской панагии, украшенной аметистами. Он был приметен всем, но и сам он приметил в толпе провожавших Ольгу Михайловну Веселкину[302], начальницу Александровского института. Высокая ростом и приметная дородством, она возвышалась целой головой над толпой. Заметив ее, Димитрий замахал ей из окна рукою и крикнул: «Здравствуйте, Ольга Михайловна! Что, выбрали митрополита? Да не моего кандидата, у меня было только два: Александр Дмитриевич Самарин[303] да вы».

Вся провожавшая толпа обратила взоры на архиерея и на даму ростом и дородством с доброго гвардейца. Ольга Михайловна готова была провалиться сквозь землю.

Нет, Добросердов решительно не умел укрыть своего темперамента и обуздать свой язык ни под архимандричьим клобуком, ни под архиерейской митрой. К счастью, нигде и никогда он не мог укрыть и своего доброго сердца.

Я слишком далеко ушел от гимназии, заговорив о батюшке. Вероятно, мне еще придется говорить о нем в своих записках. Теперь же я должен повторить лишь то, что сказал раньше: какое счастье, что у нас законоучителем был не педант богословских наук, не благонамеренный Иудушка казенного благочестия, а просто добрый и хороший человек, не обделенный обычными человеческими недостатками, которые он знал в себе и потому умел извинять в других!

Болшево. 11.I.1942

Глава 6. «Воля»

Вот мои листочки апрельского численника – странички писем моих к покойному моему другу B. В. Р.[304] Я не вношу в них ни йоты перемены. Они не все сохранились. Их было больше. Еще меньше сохранено для меня апрельских же листков самого Р. Где они? Если они найдутся, их надо вписать сюда же.

Мой «ноябрь» не дерзает писать об «апреле». Легкие дышат холодным спертым воздухом