В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

от отца. Надевать на себя маски он решительно запретил. В прогулках с няней мы часто останавливались у небольшой лавки на Елоховской; она торговала веселым товаром: гармониками, гитарами, дешевенькими скрипочками, какими-то дудками, струнами; на святках же оба окошка лавочки смотрели на нас ярко раскрашенными харями медведей, волков, бычьими мордами, скоморошьими личинами; тут же извивались длинные белесые бороды, крутились длиннющие зеленые усы и прочие принадлежности ряженых. Мы с братом заглядывались на эти «машкераты», но няня заботливо и упрямо отводила нас от лукавых окон, приговаривая:

– Ну, что хорошего? Собачьи образйны да шутовы хари.

Не помню дальнейших ее слов, но смысл был тот: ангел-хранитель отвернется от того, кто наденет на себя такую харю, а «шишига» возрадуется, а это было страшно для детского сердца.

Но и завлекательно было бы, надев на себя такую харю, напугать ею как-нибудь под Новый год. Помнится, как-то такая харя, сделанная из грубой бумажной массы, еще грубее размалеванная под бычью морду с рогами, попала к нам в детскую из «молодцовской», мы ее с любопытством рассматривали, но только подносили к лицу, а надеть не решались, – а няня, увидев, почти тотчас унесла ее от нас в «молодцовскую».

С ранних лет я знал, что кто наденет на себя такую образину, тот посрамляет образ Божий в себе, пряча его образом звериным, и что такому человеку было, чтобы избыть эту беду, еще лучше окунуться в богоявленскую прорубь после водосвятия.

Это казалось мне делом тяжким до жуткости.

Маски в нашем доме были изгнаны строго-настрого, – и ряженых к нам в дом даже и в Васильев вечер не пускали. Но, когда мне исполнилось лет восемь, даже и мне было разрешено встречать Новый год – внизу со старшими братьями и сестрами.

Это разрешение наполнило меня сознаньем, что я уже большой. Брата Георгия укладывали спать, как обычно, а я спускался по витой дубовой лестнице вниз, к большим.

Я уже рассказывал, что в детской в крещенские вечера (т. е. 2–4 января) вокруг няни собирались гадать наши горничные и деревенские гостьи, приехавшие на святки к кому-нибудь из прислуги. А под Новый год гадала молодежь внизу, у сестер.

Живо помню гаданье с курами.

На полу угольком вычерчивали круг. В кругу насыпали небольшую кучку зерен, раскладывали золотые кольца, угольков, горстку землицы. Затем снаряжалась, тайком от черной Арины, экспедиция в курятник, за курами: каждый, кто хотел узнать свою судьбу в новом году, захватывал себе курицу – и тащил ее в дом.

Гадающие по очереди спускали свою курицу на пол, в очерченный круг, и надо было следить: что она клюнет? Зернышки – к благополучию, кольцо – к свадьбе, уголек – к пожару, землицу – к могиле.

Сонные куры, выхваченные из теплого, темного, тихого курятника на морозную стужу, потом на яркий свет, поднимали настоящий содом, кудахтали, хлопали крыльями, взлетывали к потолку и сослепа и с перепугу клевали что попало – больше руки державших, чем заветные предметы на полу, а как раз тут же в ладонь награждали <слово нрзб.> добром.

Беда была, если невзначай, вместе с курами, прихватывали петуха; всполошенный переполохом в курятнике, встревоженный за судьбу кур, он орал неистово: «Кукареку!» – и клевал все и всё сплошь, без разбору.

Послесловие

Родом из детства

Я ошибался сам в себе, мною ошибались другие, ошибутся еще, вероятно, многие, и ошибусь я сам еще не раз, – и не ошибались только одна мама с няней, и бабушка – они знали, что меня нужно только жалеть, жалеть, жалеть… И жалели…

С. Н. Дурылин. В своем углу[318]

Какая ласка человеку от науки, от государства, от общества, от социологии? Никакой и никогда. <…>

И только в Церкви ласка каждому, только Ей каждый нужен, о каждом забота, до каждого дело: Она – ответчица и на боль, и на радость, и на смерть, и на рожденье – и не на боль, радость, смерть вообще, а на отдельную, мою, мне больную боль, меня берущую смерть, меня охватывающую радость.

С. Н. Дурылин. Начальник тишины

Сергей Николаевич Дурылин начал писать книгу «В родном углу», свои воспоминания о детстве и о далекой, уже исчезнувшей купеческой Москве конца XIX века, в дни Отечественной войны. Только до победы было еще очень далеко. Шел декабрь 1941 года. Фашисты стояли в нескольких километрах от подмосковного Болшева, где в своем деревянном доме, построенном из остатков Страстного монастыря, жил Дурылин. Болшево находилось в сравнительной близости от Троице-Сергиевой Лавры, под покровом Преподобного Сергия Радонежского – небесного покровителя Сергея Николаевича Дурылина, и, думается, это обстоятельство стало главным в его решимости не покидать дома. Дурылин наверняка верил, что Преподобный Сергий защитит от захватчиков свою святую обитель.

Возможно, именно поэтому, как к якорю надежды во время этого всеобщего народного горя, Дурылин обратился памятью к своему отчему дому, некогда затерявшемуся в яблочных и вишневых садах московских Плетешек, возле храма Богоявленья, где, согласно местной церковной легенде, с Дурылиным крестили Пушкина. Пушкины, как пишет Дурылин, жили по соседству с его отчим домом, возле ручья Кукуя, в петровские времена отделявшего Москву от шумной и срамной Немецкой слободы, где Петр I устраивал со своими немецкими друзьями разгульные и святотатственные пирушки. В конце 40-х годов Дурылин в неопубликованной статье «Post-scriptum. Современница Пушкина»[319] ссылался на старожилов церкви Богоявленья в Елохове Николая Федоровича Преферансова и хранителя местного церковного предания Павла Ивановича («фамилии не помню»[320]). Они «утверждали твердо, что Пушкин был крещен не на дому, а именно в самой церкви, и что даже и купель та самая сохранилась, в которую погружали новорожденного младенца Александра. И это меня, маленького, очень умиляло: меня крестили в той же купели, что и Пушкина!»[321]

Дурылин много лет хранил записанный им рассказ знакомой старушки, видевшей живого Пушкина[322], так что Дурылина отделяла от Пушкина жизнь всего лишь одного или двух поколений. В начале 90-х годов старушке Устинье Петровне было около восьмидесяти. В последний раз 13-летний Сережа Дурылин видел ее в юбилейный Пушкинский год – 1899-й, а умерла она в начале 1900-х, то есть уже в XX веке. Родители Дурылина по осени посылали ей в приют, где она жила, моченые яблочки, о чем писатель рассказывает в книге «В родном углу».

Впрочем, рассказ современницы о Пушкине, к досаде Дурылина, получился скорее анекдотичным. С антресолей дома князя Урусова на Тверской улице она,