В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

плохо топленной избы в черном захолустье, а тогда была весенняя щедрость бытия во всем – и дышалось весенним хмелем. Где уж «ноябрю» толковать о нем? Вот он, этот хмель, в этих листиках, тогда же сорванных молодою рукою с обманчивого численника жизни.

Еще одно только хочется сказать. «Апрель» этот кончился давным-давно для всего – не кончился он только для нашей дружбы. Она и не кончилась, и не кончится, хотя В. В. давно в могиле.

Бывают – или были – поры русской жизни и культуры, когда дружба была действительным явлением в жизни, таким же действительным, как брак, смерть. Андрей Тургенев[305] для начала XIX столетия, Станкевич[306] для 30–40 гг. его – вот общеизвестные лики дружбы, творящей и сеющей благо на скудной ниве жизни. Но бывают эпохи, когда слово «дружба» кажется ничего не выражающим, и тогда полезно напомнить – о, только самому себе напомнить! – что забвеньем таких слов, как «дружба» или «любовь», «честь» или «совесть», мы только обедняем свой словарь, но не колеблем нимало существования того, что выражено этими словами. Эти апрельские листочки, конечно, есть повесть о дружбе, но не дружбе только; представляется, что умерший друг мой не меньше Андрея Тургенева или Н. Станкевича. А жизненная судьба его была горче их судьбы: это было драгоценное розовое дерево, которым жизнь и время истопили печку, как корявым березовым поленом. И оно сгорело еще скорее березового.

А сначала как будто все сулило ему ту участь, которая и принадлежит действительно розовому дереву. По отцу он был из обрусевшей норвежской семьи. Отец его был человек крепкой воли, недюжинного ума и своеобычного жизненного пути. Он был страстный любитель охоты с опасностями: на медведя, на горного джейрана, на дикого кабана в чащобах Закубанья. Стены его дома были увешаны всевозможными рогами, трофеями его охот. Он был ученый-зоолог, автор многих трудов научных; был основателем и товарищем председателя Горного общества в Москве, был приверженным альпинистом и кавказолюбцем, любителем кавказских непрохоженных троп и посетителем неведомых аулов альпийских областей.

От отца мой друг заимствовал любовь к природе и к охоте. Мать его, урожденная Ильина, сестра писателя Осоргина, происходила из семьи, связанной родством со знаменитыми Аксаковыми. Это была женщина нежной души и мягкого и кроткого характера. В детстве Воля был необыкновенно похож на нее и, я думаю, навсегда оставался похож душевным строем своим: та же нежность, та же восприимчивость к искусству (этого не было у отца), в особенности к музыке и поэзии, та же благородная хрупкость под грубыми ручищами жизни. Он был единственный сын. В гимназии он учился превосходно, «шутя», без малейших усилий. Был очень любим и уважаем товарищами и учителями. Уже на школьной скамье у него были ярко выраженные интересы к литературе, философии и музыке. Мы с ним писали оперу «Коробейники»: я – текст, он – музыку. «Грек» Коносов, ковыряя в носу, величественно замечал ему:

– Убери крючки!

«Крючки» были ноты, пишемые во время скучнейшего греческого урока, на первой парте, под самыми очами педагога. Но и музыку он любил не как все: гимназисты шумно наполняли оперу Солодовникова, а он ходил в симфонические концерты и вообще театр не любил. Он окончил гимназию с медалью и поступил в университет на филологический факультет по философскому отделению, единственный из всех гимназистов. Университет был, пожалуй, лучшей порой его жизни. Его занятия были непрерывны. Комната была загромождена философами в подлинниках. Читалось и изучалось все: от Платона до Блаженного Иеронима, от средневековых мистиков до Вл. Соловьева; немцы теснились огромными фалангами sämtliche Werke[307]. Каждое воскресенье он отправлялся на Сухаревку и возвращался с бременем полного Шеллинга или Плотина, некогда дремавшего в библиотеке ученого московского протопопа. Но, наряду с философами – а иногда и больше их, – чтились поэты и композиторы. Любимцем несравненным здесь был Пушкин, за ним шли Тютчев и Фет, в прозе – Тургенев. А Л. Толстой никогда не был в чести. Из композиторов главенствовали Бородин – из русских, Бетховен, Шопен, Шуман – из немцев.

Было полное отвращение к мелкой литературной работе, ничего нельзя было выжать – ни рецензии, ни статьи, и я был прав, когда писал ему, еще юноше:

Ты чистой мысли поднял бремя,

Мыслительный тяжелый труд

Ты взял в бушующее время,

Пресек раздумьем бег минут.

Он растил дерево своей мысли и не хотел открывать его никому, пока оно было зерном, ростком, побегом, тонким стволом с нежными листьями. Он ждал, когда оно будет крепко корнем, прочно и могуче стволом, широко и высоко раскидистой благородной дубовой листвой.

Мудрено в наше время карликовых березок и чахлых саженцев, на первом году своего прозябания уже выдаваемых за полноправные рощи, мудрено в наше преждевременно сенокосное время взрастить целый дуб, не подвергая его опасности быть затоптанным или срезанным по второму году жизни. А он растил и растил дуб свой, и только смерть прервала навсегда его рост.

Он создавал с юности систему философии, и в этот дуб уходили все соки его мысли, все питательные соли изучения философов всех времен, в подлинниках греческих, латинских, немецких, французских, английских, итальянских.

То рождение дуба не делало его – как многих – только садоводом или даже дубоводом. Это был человек широчайших интересов, жизненных и эстетических. Он был тонким ценителем и знатоком в поэзии и музыке. Поэзия символистов тонко воспринималась им еще тогда, когда вызывала к себе всеобщее глумление. Пушкина он знал лучше многих пушкинистов.

Были уголки красоты, куда он уходил совсем неожиданно для всех. Так, он любил отличные духи, но никогда не душился: выдвигал ящик стола, капал на платок полкапли из граненого пузырька, коих множество, и ценнейших, хранилось в ящике, и обонял долгими минутами. Он делал опыты симфонии запахов и умел составлять прекрасные «смеси» из известных запахов, добиваясь неожиданных сочетаний, нападая на то, о чем сказал Сологуб:

Порой повеет запах странный,

Его причины не понять[308].

Но он вовсе не был ни эстет, ни декадент.

До брака он не знал женщин. До поездки в Лапландию был вегетарианцем (вне всяких «толстовских» мотивов). Курить стал уже в поздние годы. Каждое лето проводил у дяди-лесничего на Оке, в лесу (я провел с ним там несколько дней в 1903 г.), и жил там здоровой деревенской жизнью: купался в Оке (не умея плавать, переплывал на бревне верхом, гребя руками, как веслом, широкую «старицу» Оку), много