В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

в числе других сироток-воспитанниц, отлично рассмотрела Пушкина, но ее рассказ о поэте глубоко опечалил 9-летнего Дурылина:

«Да, батюшка Сереженька, обезьяна! Живая обезьяна во фраке. Маленькой, вертлявый, в волосьях, через две, через три ступеньки прыг-прыг. Лакей впереди идет докладывать княгине, – а он и лакея перегнал: тот как человек – со ступеньки на ступеньку переступает, а этот – скок-скок: обезьяна! Страшным нам показался. <…> Мы убежали скорей на антресоли. Уж нехорош, нехорош-то собою был, – и прыгуч, как шимпанзе»[323].

Почему рассказ современницы Пушкина так разочаровал маленького Сережу Дурылина, наизусть затвердившего «Сказки» Пушкина? Потому что это был, вероятно, первый отрицательный писательский опыт: мечты и действительность резко разошлись. «Живо помню, как я ждал прихода к нам Устиньи Петровны в первый раз после того, как узнал, что она видывала Пушкина – и не раз. Понять счастье моего ожидательного волнения может лишь тот, кому бы пришлось ожидать, что вот-вот придет к нему современница Ивана-царевича и Серого Волка и расскажет, как добыли они Жар-птицу и Елену Прекрасную.

Когда Устинья Петровна пришла, я накинулся на нее и засыпал ее вопросами.

Ответ ее глубоко разочаровал меня. Я запомнил его отлично именно потому, что каждое слово вбивало гвоздь в Ивана-царевича, в Жар-птицу, в Елену Прекрасную, – и каково было видеть это в 9, в 10 лет.»[324]

В этой истории, рассказанной много позже шестидесятилетним Дурылиным, уже опытным писателем, тем не менее явственно ощущается первозданность непосредственного детского восприятия. Но, главное, в ней, как в фокусе, сошлись все основные мотивы его дальнейшего литературного творчества: пристальное внимание к людям, больше чем к себе самому; точная запись бытовых деталей исторического события, хотя бы и в ущерб собственному разуменью или чувству; наконец, символический смысл отдельных жизненных фактов. К тому же надо понимать, что эта история крещения в одной купели с Пушкиным отчасти предсказывала жизненный путь Дурылина, его писательскую стезю. Глубоко символично также и то, что первое пересечение Дурылина с Пушкиным произошло в Москве, в церкви Богоявленья в Елохове и в отчем доме в Плетешках.

Автобиографическая книга воспоминаний «В родном углу» – последняя его художественная книга, которую он писал в течение ряда лет, где воскрешал в памяти дорогие ему образы кормилицы, няни, матери, отца и бабушки. В ней он возвращается к своему детству и юности, памятным годам учебы в 4-й мужской классической гимназии.

Размышляя о Дурылине, неожиданно для себя я обнаружил странную вещь: в русской литературе почти не было или было очень мало писателей, которые задались бы целью нарисовать полный образ своих близких. Да, многие из них, создавая образы героев, наделяли их теми или иными чертами отца, матери, деда или бабки, но это были лишь отдельные черты вымышленного образа. Даже С. Т. Аксаков в «Семейной хронике» и в «Детских годах Багрова– внука» ограничился штрихами образов родителей. И только один Дурылин собственных родителей, бабушку и няню осмелился сделать полноценными героями повествования.

И опять он пошел по своей, никем не протоптанной дорожке. Судьба подарила ему счастье частых личных встреч с заведомо незаурядными людьми: Андреем Белым, Валерием Брюсовым, Вячеславом Ивановым, помимо однократных встреч с Львом Толстым, Чеховым, Блоком. Но, вместо того чтобы посвятить свои мемуары этим великим современникам, Дурылин пишет о никому не известных няне, отце, матери и бабушке. В них нет ничего великого. Быть может, в них даже нет ничего оригинального. Зачем посвящать им десятки страниц своих воспоминаний? Дурылиным руководит чувство долга перед этими навсегда ушедшими людьми: ему необходимо увековечить их образы в памяти потомков. «Как бы ни была любая книга воспоминаний печальна по своему непосредственному содержанию, – пишет Дурылин, – она всегда радостна потому, что самым фактом памятования, которому обязана своим существованием, она утверждает бытие.

Мне возразят, что образы родителей выведены во всех мемуарах. Однако я не соглашусь: мемуарист, как правило, не думает о средствах создания образов. Чаще всего он ограничивается констатацией фактов: мой отец служил там-то, он сильно любил мою мать, скончался в таком-то месте и пр. Если художественные образы возникают в сознании читателей, то скорее это происходит случайно и независимо от авторской воли мемуариста.

Напротив, Дурылин с его фантастической начитанностью и поразительной памятью, хранившей тысячи сюжетов и мотивов русской и мировой литературы, наделенный незаурядным писательским талантом, не мог не задуматься о том, какими наилучшими художественными средствами он способен создать образы своих близких.

То, что они жили реально, накладывает на писателя дополнительные обязательства, потому что созданные на бумаге образы должны быть максимально честными, не становясь идеологическими схемами, не превращаясь в служебную функцию в дополнение к его, Дурылина, образу. Конечно, и в этом случае образ не может стать до конца реальным. Он станет реальным лишь в той степени, в какой он сохранился в памяти его создателя. С его смертью их образы погаснут и исчезнут безвозвратно. Значит, только искусство способно спасти их от забвения: жизнь коротка, искусство вечно. Однако, чтобы на небосводе вечности, как звезды, вновь зажглись души его близких, нужно воплотить их в слове и воссоздать образы их бессмертных душ – воссоздать по законам искусства.

Казнь забвением – самая страшная из казней, постигающих человека, и недаром Церковь, опуская человека в землю, молит о памятовании его: «И сотвори ему вечную память», – молит о нескончаемом бытии человека в нескончаемой памяти Божией.

Эта вечно сияющая память, победительница времени с его темнотою забвения, признается церковью одним из высочайших свойств Божиих».

Дурылин, разумеется, знает, что образ героя строится на 80 процентов из его языка. И что в нас, независимо от нашей воли, вселяются любимые словечки наших близких, и мы год за годом их повторяем, в том числе и нашим детям, воспроизводя их снова и снова, почти присваивая их и временами забывая о первоисточнике. Эти «словечки», схваченные памятью и воскрешенные на бумаге, – кирпичики в основании памятника, воздвигнутого образу дорогих нам людей.

Дурылин вспомнил, запечатлел и увековечил любимые «словечки» своих близких, с помощью которых они оставили свой неповторимый узор на ткани вечности.

Дурылин – москвич, москвич по духу, языку, мирочувствованию. Образ Москвы сопровождал его с младенческих ногтей до гробовой доски почти 70 лет. Он застал красавицу Москву еще белокаменной (и это вовсе не один расхожий эпитет, а исчезнувшая за десяток лет реальность, зафиксированная Дурылиным-бытописателем). Он помнил неповторимо-праздничный облик Москвы, так восхищавший чужеземных гостей: Г. Уэллса, Верхарна, Кнута Гамсуна. Золотые купола Москвы, сорока сороков, весело играли на солнце. Тихая, патриархальная, богомольная, уютная и хлебосольная купеческая и мещанская Москва менялась на глазах Дурылина.