В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Положение его тут было безвыходное. Филарет своим приспособлением заповедей Бога и заветов Христа к статьям «Свода законов Российской империи» Николая I лишал его прямых средств защиты против наших горячих нападений, идущих от чистого сердца, от честной мысли, не привыкших к опытному лицемерию. Вот, например, Филарет, а следуя за ним – Добросердов изъясняют нам пятую заповедь Закона Божия: «Чти отца твоего и матерь твою, и благо ти будет, и долголетен будешь на земли». Все хорошо. Мы всем сердцем согласны следовать этой заповеди – любить своих отца и мать. Но митрополит тут же начинает произвольно расширять число наших родителей: оказывается, мы должны еще любить и, главное, почитать своих отцов духовных – пастырей (мы примечаем: о «матерях духовных» почему-то ничего не говорится). Мы переводим это на понятный нам язык, это значит: мы должны почитать нашего батюшку. Ну что же, он хороший человек, и это увеличение наших родителей в нас особого протеста не вызывает. Но митрополит идет гораздо дальше: он включает в число наших родителей и «начальников, от Бога поставленных». Это значит, мы должны, как маму и папу, любить директора Соколова и инспектора Королькова, латиниста Грюнталя, отвратительного немца Позеверка и пустейшего франта мосье Абкина![276] Это требование вызывает в нас решительный протест, и, как ни старается строгий митрополит, а за ним добродушный Добросердов внушить нам, что злой и сальный Позеверк и доносчик надзиратель Клюква нам такие же родители, как папа и мама, мы с негодованием это отвергаем. Мы верно чувствуем, как угодливая рука человеческая подправляет здесь заповедь Божию.

Но митрополит доходит до предела пределов в своем желании законом Синая оправдать беззаконие крепостной империи Николая I. Он решается утверждать, что пятая заповедь приказывает «рабам» (крепостным крестьянам) беспрекословно повиноваться своим «господам» (помещикам). Тут наступает пора не только нашему негодованию, но и нашему законному торжеству над Филаретом. Из русской истории, проходимой в третьем классе, мы официально знаем, что в 1861 году император Александр II уничтожил крепостное право, и если б мы ответили нашему историку, что «рабы» и «господа» существуют в наши дни, он поставил бы нам единицу. Катехизис Московского митрополита и в наши дни продолжает требовать от «рабов» повиновения «господам» во исполнение заповедей Закона Божия. Выходит, что император Александр II был такой окаянный грешник, что своим законом 19 февраля 1861 года взял да и отменил закон самого Бога. До сих пор не могу постичь, каким образом никому из членов Святейшего Синода, переиздававшего вплоть до Февральской революции катехизис Филарета в том самом виде, в каком он издавался при Николае I, не пришло в голову вычеркнуть из него этот позорный параграф, служивший лучшей уликой в том, что вечный закон Бога приспособляем был к оправданию временного и злого государственного установления.

Добросердов поступал здесь умнее Синода: он делал вид, что этого параграфа просто нет в катехизисе, никогда его не объяснял и не спрашивал, а когда ему кто-то из нас указал на этот параграф, он сумрачно промолвил: «Поставьте это в скобках» – и перевел разговор на другую тему. Но не всегда он мог, да и не всегда хотел, так поступить.

Не одно отмененное царем крепостное право оправдывалось в катехизисе Филарета; в нем оправдывался под видом Божественных установлений и карающий суд, и смертная казнь, и война, – и все это приходилось оправдывать и нашему законоучителю. Он даже выступил однажды с публичным чтением «Христианство и патриотизм», направленным против Л. H. Толстого. А лучшие из нашей среды, сохраняя еще детское семя веры в то, что Христос принес на землю правду любви, а не закон насилия, отвращались всем сердцем от этих оправданий смертной казни и войны именем Христовым. Ведь мы же – по крайней мере, горсточка нас – леденели от отвращения и ужаса, читая описания смертной казни у Тургенева («Жид», «Казнь Тропмана»), у Достоевского («Идиот»), у Толстого («Воскресение»)[277]. И никак не могли поверить Филарету, что Христос, сам преданный лютой смертной казни, оправдал и благословил ее.

Теперь, почти через полвека, перечитывая катехизис Филарета, невольно дивишься изъянам его логики.

«Не убий». Филарет приводит категорический, величественный в своей краткости, полноте и простоте текст шестой заповеди, обставляет его другими текстами, подтверждающими его категоричность, и тут же разрушает сурово-величественную прямоту и непреложность Божия веления, задавая казуистический вопрос: всегда ли запрещается убийство? Убивать вообще запрещается, отвечает Филарет, но ежели по приказу «законно поставленной власти» – не только можно, но и должно: убийство по суду (смертная казнь), убийство на войне разрешаются заповедью «не убий».

Но приложим ход рассуждений Филарета, обязательный для законоучителя и ученика, к другой заповеди, соседней с «не убий» и выраженной ветхозаветным законодателем с той же краткостью, непреложностью и простотой: «Не прелюбы сотвори» = не прелюбодействуй, не распутничай. Следуя в точности рассуждению Филаретова катехизиса, ее можно изъяснить так: прелюбодействовать этою седьмою заповедью запрещается, как и убивать шестою заповедью. Но если прелюбодеяние (распутство) совершается с разрешения законного начальства и в учреждениях, начальством разрешенных (в публичных домах), то прелюбодействовать разрешается, точно так же как при общем запрете убивать разрешается убивать по воле начальства и в местах, им назначенных (виселица на тюремном дворе, бой штыком на поле сражения).

Логика всюду одна, иначе она не логика, и самое меньшее, чего можно ожидать от авторитетнейшего истолкователя заповедей Божиих, это то, чтобы все заповеди единого Синайского закона он истолковал, пользуясь единым ходом логического суждения.

И если Филаретова логика приводит к чудовищным выводам, если приложить ее к объяснению заповеди «не прелюбодействуй» или заповеди «не укради», то непредубежденному уму и честному сердцу не может не быть ясно, что та же самая логика приводит к не менее чудовищным результатам при изъяснении с ее помощью заповеди «не убий».

Но этой порочной логике следовал не один Филарет, катехизис которого почитался «символической книгой» Православной Церкви. Этой логике следовало все наше богословие и церковное учительство XIX века, с печальным рвением старавшееся непреложный закон Бога прилагать и применять к оправданию государственного насилия и правительственного произвола во всех его видах и проявлениях.

Лучшие из нас, тогдашних отроков и юношей, не могли, конечно, дать себе тогда отчет в изъянах этой лжеоправдательной логики, но мы чувствовали сердцем ее гнилость и ложь и протестовали нелукавым умом против этой мниморелигиозной казуистики.

Ни один из учебников гимназии не пользовался у нас такой нелюбовью, как катехизис. Одни его не терпели за ту духовную муть и за ту уличенную ложь (случай с