В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

через тридцать лет после смерти составителя и через сорок с лишком лет после появления его первого выпуска – и поныне является единственным Этимологическим словарем русского языка.

И если вспомнить, что труду этому скромный учитель гимназии мог отдавать лишь часть досуга от своей обязательной утомительной работы – давание уроков, исправление «сочинений» гимназистов, отправление обязанностей классного наставника, – если вспомнить, что приобретение книг для этого труда, печатание его учитель гимназии производил без копейки пособия от государства, от той же Академии наук, исключительно на свое жалованье и доход от учебников, то поневоле вновь и вновь исполняешься чувством гордости за своего учителя русского языка и словесности!

Но к этому чувству гордости за него неизбежно прибавляется и чувство стыда за себя, за своих товарищей, за гимназию в целом: как отравляли мы гимназические часы этого ученого, утаившегося за мундиром преподавателя, своим поведением на его уроках, своими проказами (правда, не злоумышленными) и как равнодушны и холодны были к нему его коллеги по гимназии.

Только теперь, больше чем через полвека, я постиг, что пресловутые «примечания» Преображенского, вызывавшие скуку у одних, порождавшие шутовство у других, были отражениями его заветной думы о родословии русских слов, были продолжением его работы над научной этимологией русского языка. Многие из этих «примечаний», плохо внимаемых мальчиками-гимназистами, вошли в его словарь, вызвав добрый отзыв академиков.

А. Г. Преображенский в конце жизни носил редкое звание «заслуженного преподавателя»; он заслужил его сорокалетним преподавательским трудом в 4-й гимназии, своими учебными руководствами по русскому и древнеславянскому языку (всего десять названий). Но и в истории науки о русском языке Преображенский заслужил почетное место своим бескорыстным трудом, свидетельствующим о его любви к языку великого родного народа, своим Этимологическим словарем преподаватель гимназии проделал работу, которая была под силу и которую по долгу перед наукой надлежало сделать академикам.

Но все это ясно мне теперь. В те далекие годы ни я, ни мои товарищи не имели понятия, что наш Преображенский работает над Этимологическим словарем, и вряд ли имели об этом понятие и его коллеги в казенных фраках: для огромного большинства из нас он был Запятая, для них – чудаковатый преподаватель без авторитета «у мальчишек» и глуховатый член педагогического совета. Он не водил особой дружбы ни с кем из преподавателей. Ученого, работающего над словарем, он умел заточить в тесные пределы своего кабинета в своей квартире и умел отгородить высокой стеною от преподавателя, дающего уроки, и классного наставника, возящегося с баловниками и выставляющего ученикам баллы за поведение, внимание и прилежание.

3

Третий преподаватель русского языка и словесности – Николай Иванович Целибеев – был полной противоположностью и Писареву, и Преображенскому.

Если Преображенский был учен и суховат с учениками, а Писарев неучен и грубоват, то Целибеев был заведомый добряк. Писарев командовал на уроках, Преображенский стучал ключом, а Целибеев кричал на ослушников, кричал сильным высоким металлическим голосом; но если Писарева побаивались, перед ключом Преображенского смолкали на минуту-другую, то Целибеева с его голосовым металлом в грош не ставили.

Бывало, Мешков – будущий поэт, чья книга стихов была, по рекомендации И. А. Бунина, издана «Книгоиздательством писателей»[266], – громко и увлеченно беседует о Тургеневе с кем-нибудь из «камчатников», наизусть декламируя серебряную прозу «Записок охотника», и вызовет наконец громкий металлический окрик Целибеева:

– Мешков, прекратите разговоры!

Мешков почтительно приподнимается во весь свой большой рост и спокойно заметит:

– Николай Иванович, у вас прекрасный драматический тенор.

– Мешков!!! – еще сильнее воскликнет Целибеев, а тот еще почтительнее, еще убедительнее сообщит ему:

– Ну да, у вас превосходный тенор. Вы могли бы идти на сцену, петь Рауля в «Гугенотах»[267].

– Голубушка моя, – вспыхнет добрейший Николай Иванович, – это уже нахальство. Выйдите из класса.

Мешков и не подумает сделать шаг с «камчатки» и необыкновенно вежливо отзовется:

– Ну что вы сердитесь, дорогой Николай Иванович? Ведь всем ясно: у вас редкий по тембру и по звуку голос. Очень жаль, что вы не поступили в оперу.

Это сказано до такой степени вежливо, участливо, на «таком большом серьезе», как говорят актеры, что милый наш Николай Иванович замахает руками, поправит пенсне с такой неискусно сделанной суровостью, что нельзя было не прочесть на его лице: «Ну да, я и без вас знаю, глупые мальчишки, что у меня есть голос, да…»

И примется, не докончив безмолвной мысли-ответа, спрашивать урок.

Голос у него действительно сильный, то, что итальянцы зовут tenore di forza[268], и даже, говорят, в молодых годах мечтал он о сцене, певал у себя на дому арии из опер. Но если по голосу, по его остаткам, еще можно было поверить, что это так, то во всей фигуре Николая Ивановича не было ничего и отдаленно напоминавшего о человеке, когда-то мечтавшем о карьере оперного певца. Это был невысокого роста, довольно полный пожилой человек с одутловатым лицом, с плохо выбритыми щеками, с пухлыми небольшими руками, с усталыми добрыми глазами, с теплой грустью смотревшими сквозь роговое пенсне на черной ленте.

Это был вполне «конченый человек» – с печальным настоящим и без всякого будущего.

У Преображенского было десять официально признанных руководств по русскому языку, у Целибеева, окончившего Московский университет в одном году с Преображенским – значит, также слушавшего лекции Буслаева и Тихонравова, – был всего один печатный труд: «Руководство к изучению буквы Ъ» (М., 1913) и никаких других трудов, ни печатных, ни в рукописях, не бывало.

Однажды он принялся было в пятом классе диктовать «Записки по русской словесности» – о народной поэзии. Но это было что-то до такой степени элементарное, наивное, простодушное, что учебник «Истории русской словесности» Незеленова[269] казался, при сравнении с этими записками, ученейшей книгой.

Помню подробное описание жилища Бабы-яги, как оно дается в сказках. С большой серьезностью Целибеев диктовал:

– У Бабы-яги на дворе живут различные звери и птицы, которые знают разные чудесные вещи…

Кто-то прервал его любознательно-почтительным вопросом:

– Николай Иванович, какие же именно «чудесные вещи» они знают?

– Голубушка, ну почем же я это знаю? – наивно ответил Николай Иванович и вызвал еще более почтительную реплику:

– А! Я, судя по вашим словам, думал, что знаете…

Отмахнувшись рукой от совопросника, Целибеев продолжал диктовать свои «Записки». Но скоро ему это надоело – и в ход пошел опять Незеленов.

Темы для классных сочинений у Целибеева были примитивны до смешного. Это не анекдот, что он задал однажды тему «О пользе воды» – и ему всерьез писали, что вода полезна оттого, что ее можно пить, в ней купаться и т. д. Говорят, он задал однажды тему «Последствия