В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

даже в четвертый класс. Как только в гимназии повеяло первым ветерком реформ в преподавании, Писарев поспешил выйти в отставку на пенсию. Он умер около 1913 года в своем именьице под Москвой, где разводил каких-то породистых кур. Мне предложили приобрести что-нибудь из оставшихся после него книг. Книги были свалены в сарае при одной из московских больниц. Я подивился пестроте их подбора. Чего и кого тут не было! Разрозненные томы «Истории» Карамзина; латинские классики в подлинниках; сочинения о Китае монаха Иакинфа; смирдинское «Новоселье», творения св. Терезы чуть ли не на испанском языке и пр., и пр. Говорят, что Писарев был библиоман. Может быть. Но то, что он был ученик Буслаева, Тихонравова, С. Соловьева, об этом догадаться было невозможно.

2

Александр Григорьевич Преображенский ни в чем не был похож на своего коллегу по преподаванию русского языка.

Когда они из учительской шли в классы, Писарев казался Михаилом Иванычем Топтыгиным, одетым в форменный сюртук: он тяжело и коряво вытаптывал по коридору своими огромными ступнями. Преображенский же, худой, высокий, тонкий, с небольшой головкой, в золотых очках, не в длиннополом сюртуке, а в узком фраке, полностью оправдывал свое прозвище Запятая.

Да, если искоса поставленную длинную, тонкую запятую, начинающуюся с небольшой точки, заставить двигаться, вот это и будет длинный худой Преображенский с маленькой головкой.

Идя в класс, он нес под мышкой классный журнал, а обеими руками подносил к носу безукоризненно белый носовой платок. Торопился ли он, в противоположность П. П. Коносову, покончить на ходу все дела с носом до начала урока или это была простая привычка, но в такой именно позе Преображенский всегда входил в класс, и столь же неизменно носовой платок этот во время урока пребывал у него не в кармане, а на учительском столике. Платок был нужен Преображенскому во время урока для того, чтобы протирать золотые очки. У него было плохое зрение, и в старых годах он стал совсем подслеповат. В ответ на шум в классе он снимал очки, протирал их платком, дабы лучше разглядеть виновника шума, но когда очки вновь водворялись на его носу, то шум прекращался и в классе уже царила вожделенная тишина.

Другим предметом, с которым Преображенский не расставался в классе, был ключ; от какого замка или от какого стола, шкафа, двери был этот знаменитый ключ, оставалось для нас неведомо, но ключ этот был для Преображенского необходимым оружием преподавания русской и церковнославянской грамматики.

Когда Запятая находил, что в классе слишком шумно, он постукивал этим большим ключом о край стола: ключ на время водворял тишину. Преображенский продолжал объяснение урока.

Это занятие Преображенский любил. Он учил русскому языку по собственной, составленной им грамматике, которая была научнее и живее, но зато и труднее тогдашних грамматик, давно и далеко отставших от современного языкознания. Эта грамматика Преображенского, в особенности синтаксис, исправлялась и пополнялась для новых изданий тут же, на уроках, в классе. Бывало, Преображенский крикнет:

– Слушай примечание! – и постучит ключом.

В «примечании» он подробно развивает какой– нибудь этимологический казус, доискиваясь происхождения мудреного слова, перекочевавшего еще в древние времена откуда-то в русский язык. Устное «примечание» это длилось пять, десять, пятнадцать минут. Те немногие из учеников, в коих билась жилка филолога, слушали Преображенского с большим интересом. Он увлекался этим этимологическим казусом или синтаксическим вопросом, приводил примеры, параллели из других славянских языков, был оживлен. Но для большинства учеников это было скучно, они увлекались в это время занятиями отнюдь не филологическими: играли в перышки, метали друг в друга бумажными стрелами и т. д. Поднимался шум, и Преображенскому приходилось прекращать его неизбежным ключом. То же повторялось при разборе статей из хрестоматии Л. И. Поливанова, которую Преображенский справедливо предпочитал всем другим. Какой-нибудь ученик, беззаботный насчет грамматики, разбирая отрывок из классической прозы С. Т. Аксакова, которую Преображенский признавал образцовой, ляпнет, бывало, жестокую ахинею по поводу глагольной формы или синтаксического оборота, – Преображенский даже вздрогнет, как от внезапного удара, и вскрикнет на весь класс:

– Зарезал, разбойник, зарезал! – и тут же примется объяснять этому краснощекому разбойнику всю великость его ошибки и безмерность его незнания.

Объяснения приведут к цитатам из образцовых писателей, к тонкому анализу данной этимологической и синтаксической формы, и опять Преображенский уйдет так далеко в филологические пределы и высоты, что вновь наткнется на новый шум в классе и вновь застучит ключом.

Но тем, кто был не лишен любви к родному языку, он давал много.

Я лично многим обязан А. Г. Преображенскому.

Помню, кто-то заявил ему:

– Александр Григорьевич, я не смог приготовить урок…

Преображенский сразу прервал его:

– Где ты смок? Разве шел дождь? Надо просто сказать: я не мог приготовить урока.

Это на всю жизнь осталось для меня уроком из эстетической фонетики, о которой так часто забывают даже писатели.

Максим Горький укорял писателей в этом забвении благозвучий родной речи. Однажды он спросил молодого писателя:

– Откуда вы набрались столько вшей?

На удивленное молчание писателя Горький пояснил:

– У вас только и слышишь: «Севши, поевши, надевши…» Все вши, вши, вши! Когда же вы избавитесь от этих «вшей»? Пишите просто: «надев, уехав».

Преображенский понял бы здесь Горького и посочувствовал бы ему.

Однажды кто-то в сочинении употребил страдательный оборот речи вроде: «Он был обучен» или: «Он был обучаем». Преображенский сказал ученику:

– Ломоносов занимался, одновременно с профессором Рихманом, опытами по грозовому электричеству. Однажды во время грозы в комнату, где Рихман производил опыт, влетела молния и убила Рихмана. Как это сказать в трех словах?

– Рихман убит громом, – отвечал ученик.

– Нет, – с живостью возразил Преображенский. – Нет! Ломоносов написал об этом Шувалову так: «Рихмана громом убило». И русский слуга Рихмана точно так сказал об этом Ломоносову: «Профессора громом зашибло». Вот как надо сказать по-русски!

Я на всю жизнь благодарен Преображенскому за этот пример из Ломоносова, которого он так любил и отлично знал (он редактировал одно из изданий его сочинений). Преображенский навсегда привил мне любовь к этим безличным оборотам, столь свойственным нашему чудесному языку.

Однажды мне пришлось в наши дни задать такую задачу молодым поэтам:

– Представьте себе, что вы засветло пришли к приятелю в гости, засиделись, заговорились, а когда вышли на крыльцо, то увидали, что уже ночь и все небо в звездах. Выразить все это в одном слове.

Ни от кого не услышал я этого одного слова. Все многословно отвечали: «На небе высыпали звезды», или: «Небо было усеяно звездами», или: «Все небо было в звездах». Никто не сказал просто и прекрасно: «Вызвездило».

Я невольно поблагодарил в душе Преображенского за