В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

особое проявление его хохлацкой натуры, склонной к мрачноватой иронии, и привычкой к жирной насмешке? Но без этих высмеиваний, иногда остро обидных для ученика, Степаненко не мог обойтись на уроках.

Любопытно, что тот же Степаненко, преподавая в женских учебных заведениях, вовсе не прибегал ни к насмешкам, ни к высмеиваниям, и там все приходили в изумление, узнав, за что прозвали его у нас в гимназии «злой щукой».

Сатирические выпады Степаненко прекращались только в самые грозные для нас дни – в дни так называемых классных задач. Продиктовав условия задачи и написав на доске мелом для справок нужные цифры, Степаненко расхаживал между партами, зорко посматривая на учеников. Списать задачу у товарища или воспользоваться его советом не было никакой возможности. При скупости Степаненко на отметки для большинства дело с задачами кончалось очень плохо. Но иногда судьба приходила на помощь гимназистам. Случалось, что Степаненко что-то долго не выдавал тетрадей. Ему о них напоминали, но вот наконец он приносил 2–3 тетрадки, а на вопрос, где же остальные, весьма флегматично отвечал, что «они различались». Что это значило, мы не допытывались, рады-радехоньки, что тетрадки исчезли без следа. Но про себя мы были уверены, что наш Степаненко загулял и растерял тетрадки в каком-нибудь месте «злачном».

Мы не без основания были убеждены, что Степаненко «гуляет» с Мазепой, а некоторые из нас даже клялись, что видели собственными глазами Степаненку и Мазепу, выходящих в обнимку и под хмельком из ресторана «Прогресс» на Чистых прудах.

Случалось, действительно, что Степаненко приходил в класс не без легких винных паров. Он был тогда особенно хмур, усиленно насмешлив и резок на язык: «пары» его явно не веселили и не поднимали в блаженные обители. А на следующий урок мы напрасно ждали Степаненку. Вместо него обычно появлялся сумрачный Мазепа с известием, что Николай Николаевич заболел, и высиживал с нами пустой урок. Иногда Мазепа принимался диктовать какую-то задачу, но из этого ничего не выходило: Мазепину задачу никто толком не решал. Все ликовали, что избавились от урока математики.

Если высшая задача каждого преподавателя – внушить любовь к своему предмету, то Степаненко достигал обратного: мне, как и большинству моих товарищей, он внушил полное отвращение к математике. От этого отвращения я никогда не мог избавиться: хуже всего я учился по математике и рад бы был вовсе не иметь с нею дела.

Подобное же отношение к математике создалось у многих моих сотоварищей, – значит, не моя и не наша в том была вина или, по крайней мере, не только моя и не только наша.

Степаненко был насмешлив, дерзок на язык, упрям (до частой повторяемости) в своих сатирических выпадах на учеников, но преподаватель он был плохой.

Прежде всего он был необыкновенно ленив. Внимательно вслушаться в ответы ученика, вдумчиво объяснить урок, заботливо предугадать, что будет трудно для учеников в новом отделе алгебры или в новой геометрической теореме, – на все это у Степаненко не хватало ни охоты, ни терпения, ни желания. Потратив немало времени на очередное высмеивание какого-нибудь безнадежного бездельника Ратаева, он зачастую все объяснение урока сводил к приказу: «К следующему разу возьмите параграф такой-то и задачи такие-то». Это приказание отдавалось таким лениво-безнадежным тоном, будто Степаненко заранее махал на нас рукою: «И времени-то, мол, не стоит тратить на объяснение вам этих параграфов и задач: все равно у таких "феноменалов" ничего не выйдет!»

Не только в походке, не только в жестах (левая рука опущена в карман, правая занята чем-то у ноздрей или в густой, плохо расчесанной шевелюре), но и в самой речи «с развальцей», в манере уснащать речь богатыми паузами проступала у Степаненки лень непроглядная. Должно быть, ему внутри непрерывно дремалось и зевалось от скуки, когда он был в классе, и эту внутреннюю ленивую зевоту он старался побеждать своими сатирическими вылазками на учеников.

Случалось, что у Степаненки на доске не все было благополучно с доказательствами геометрической теоремы, или, бывало, он продиктует ученикам для классной работы задачу, которую невозможно решить из-за грубой ошибки в условиях задачи: по лени Степаненко и не подумал предварительно решить задачу, назначенную для классной работы.

Когда Степаненко оставил математику и перешел на преподавание физики, опыты в физическом кабинете, как правило, у него не удавались: ему было лень поработать над ними с точностью и вниманием.

Трепет и скука царили на уроках Степаненки: в младших классах – трепет, а дальше – холодная, удручающая скука, прерываемая только сатирическими выпадами Степаненки против учеников, одуревших от этой же скуки или отупевших от пережитого трепета.

Ни о каких уроках в гимназии я не вспоминал доселе с таким неприятным чувством напрасных пережитых терзаний и мучений, как об уроках Степаненки. Только отвратительный немец Позеверк превзошел его в этом отношении. А между тем как человек Степаненко вовсе не походил на Позеверка. Это был вполне порядочный, честный, даже добрый человек. Он был секретарем педагогического совета и секретарствовал не во вред ученикам и не в построение одной лишь собственной карьеры. Он занимал какую-то решающую должность в Обществе пособия недостаточным ученикам, состоящем при гимназии, и тут сделал немало добра.

Удивительное дело: «злая щука» вовсе не поедала на педагогическом совете бедных мелких пескаришек-гимназистов[227]. Напротив, было известно, что не раз заступничеству Степаненки эти проказливые пескаришки бывали обязаны тем, что уцелели в гимназическом пруду. Еще удивительнее было то, что, беспощадный высмеиватель в классе, Степаненко при свидании с родителями учеников превращался в достаточно заботливого радетеля о нуждах этих высмеиваемых, принимал меры к тому, чтобы внести за них плату за учение или снабжать их учебниками.

Однажды кто-то принес в класс – в его литературное отделение на задней парте – номер какого-то еженедельного иллюстрированного журнала с рассказом, подписанным «Н. Степаненко». Мы были потрясены: Степаненко пишет рассказы!

Молва разнеслась по всей гимназии. Номер журнальчика был зачитан до дыр.

Мы с некоторым уважением стали посматривать на Степаненко, не осмеливаясь, однако, спросить, ему ли принадлежит рассказ.

Не помню содержание рассказа. Он был из жизни каких-то «незаметных людей», о каких много и однообразно писали в те годы[228], и был он с гуманистической слезой об их участи.

Наш Степаненко показался нам еще загадочнее с этим рассказом: настолько не похож он был по тону, по чувствительности на нашего Степаненко.

Так и оказалось: автор был совсем другой Степаненко (но тоже Николай Николаевич), жил в Харькове и писал небольшие рассказы. Позже, когда я работал в «Посреднике», это издательство, основанное Л. H. Толстым, издало какой-то