В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

слабость преподавателя: на уроках Помялова шумели, самого его изводили вовсе не по заслугам, трактовали свысока, как новичка в школе. Однако его усилия не пропали даром: к концу года только распознали в нем доброго горячего человека, и большинство начало с ним дружить. Дружба ознаменовалась вещью неслыханною для тех времен: к нему стали ходить в гости. Он жил в небольшой комнате на Бронной, заваленной книгами и фолиантами. Здесь мы увидели настоящего Гомера в старых венецианских изданиях. Чтобы усадить гостя на стул, Помялов снимал с него предварительно дюжину греческих томов в коже и переселял их на пол. Его гости, вдоволь намученные греческой и латинской муштрой, нападали на греческий язык, требуя изгнания из гимназии и введения вместо него естествознания, а Помялов в ответ горячо утверждал, что только варвары могут отказаться от Гомера и Софокла, но нисколько не скрывал от нас, что презирает то, что у Коносова называется греческим языком. «Крайне левые» из нас доказывали ему, попивая студенческий чай с калачами, что вместо Ксенофонта лучше бы изучать Льва Толстого, а Георгий Иванович, вскипая от возражений, заявлял, что Толстого вовсе не надо изучать, а Ксенофонта непременно надо дополнить Геродотом и Фукидидом. Он тут же декламировал строфы из греческих поэтов, а мы перебивали их строфами из Пушкина или Лермонтова. Споры наши разливались во все стороны, как великие воды, бурливым напором своим захватывая и литературу, и жизнь, и политику. Мы, правду сказать, хмелели от этих споров – до того все это было неожиданно, нестаточно в условиях гимназии. Разумеется, ни директор, ни инспектор ничего не знали о наших посещениях молодого преподавателя: иначе и посещениям, и спорам этим был бы конец.

Конец учебного года ознаменовался нашей поездкой с Помяловым и его товарищем-студентом на Воробьевы горы. Мы целой группой собрались в его студенческую комнату и оттуда веселой гурьбой направились к Крымскому мосту. Взяли на пристани лодки и двинулись на Воробьевы горы. Было песенно, шумно, весело, беззаботно до того, что Помялов совсем забыл, что он как-никак преподаватель, а не ученик гимназии, и лишь временами вспоминал он об этом, пытаясь ввести какой-то порядок на нашу шумную ватагу. На Воробьевых горах мы смотрели на Москву, пили чай, гуляли. На пристань у Крымского моста мы подплыли уже с наступлением сумерек, усталые, притихшие, голодные.

Помялов был решительно не ко двору в нашей гимназии, и в следующем году его там уже не было.

Август Евстафьевич Грюнталь был взыскательный латинист: у него, как у Пихалыча, нельзя было никому уклониться от учебной повинности. Небольшого роста и средних лет, с острыми зелеными глазами, с небольшой рыжеватой бородкой, с такими же волосами, подстриженными бобриком, он был вкрадчив, энергичен и стремителен, как рысь. Он гордился своей немецкой выдержанностью и дисциплинированностью. Когда он впервые вошел в класс, его первым словом было: «Братцы…» – и он понравился всем своей вежливостью и корректностью. Он хорошо объяснял уроки, добивался разумности в ответах, не требовал зубрежки. Он очень удивил тем, что не ставил баллов. Вместо них в классном журнале перед фамилиями учеников появлялись какие-то крошечные карандашные точки, запятые и совсем уже непонятные значки.

Мы недоумевали, что все это значит. Но вот однажды, когда выдали балльники, у многих учеников оказались там двойки и единицы. Все бросились с балльниками к Грюнталю.

– Август Евстафьевич, вы меня не вызывали, а у меня двойка!

– Да, – вежливо и сухо отвечал Грюнталь. – Я вас не вызывал, но восьмого числа вы, с места, не могли назвать perfectum от persequor[212]: у вас стоит точка; тринадцатого вы не ответили, как будет по-латыни военный лагерь: у вас стоит вторая точка; двадцатого, тоже с места, вы не могли назвать, где родина Ариовиста[213]: у вас стоит запятая. В сумме получается большое незнание предмета. Вам ясно теперь происхождение вашей двойки?

– А у меня стоит единица, – тянется к Грюнталю с балльником другая рука, – а я вам ни разу не отвечал урока.

– Совершенно верно. Я вас не спрашивал урок, но у вас стоят три точки, это значит, что вы три раза не ответили мне с места, у вас стоит знак восклицательный – это значит: вы позволили разговаривать во время моих объяснений; у вас стоит nota bene[214] – это значит: у вас не было тетради с домашними работами. В сумме это дает единицу.

Мы были поражены. Это безмолвное и таинственное превращение карандашных значков в безукоризненно четкие единицы и двойки было страшнее примитивных единиц и бесхитростных двоек, ставимых Коносовым или Пихалычем.

«Ехидна!» – решил весь класс, и это прозвище укрепилось за корректным Грюнталем.

Он с особым наслаждением назначал extemporale. Эти письменные переводы с русского на латинский язык были истинным мучением для гимназистов, мучением совершенно бессмысленным. Верховной задачей преподавания латинского и греческого языка должно быть умение свободно читать латинских и греческих авторов; стало быть, все усилия преподавателя должны были бы направляться на то, чтобы ученик, отлично понимая латинский текст, мог бы близко к подлиннику и вполне литературно передать его по-русски. Между тем переводы с латинского и греческого на русский никогда не назначались для классных работ. Преподаватель приносил в класс кусок русской прозы, составленной так, чтобы в ней встречалось как можно больше синтаксических конструкций, трудно и сложно переводимых на классический язык; от ученика требовалось, чтобы этот корявый русский отрывок превратился в безукоризненный образец латинской или греческой прозы.

Еще хуже бывало, если преподаватель приносил переведенный им самим на русский язык отрывок из Цезаря, Цицерона, Ксенофонта или Геродота и требовал, чтобы ученик пятого класса в обратном переводе с полнейшей точностью восстановил железную логику Цезаря, кованую медь Ксенофонта, белоснежный мрамор Геродота и даже плавленое золото Цицерона. Я думаю, что эта задача была бы недостижима даже для Вячеслава Иванова, ученика Моммсена, переводчика Эсхила, свободно писавшего на латинском и древнегреческом языке. Мудрено ли, что самые лучшие эллинисты и латинисты из пятого класса, при всех своих стараниях достигнуть до слога Цезаря или Геродота, далеко от него уклонялись в своих латинских и греческих отрывках. Extemporate были поэтому лучшим поприщем для избиения младенцев: как ни переводи, Цезаря не достигнешь, а стало быть, ошибки против его текста неизбежны, а следовательно, неизбежны единицы и двойки, карающие за эти ошибки. Я не помню ни одной пятерки, полученной кем-либо за extemporale. Они были предметом ненависти для учащихся и причиной страдания для их родителей.

Когда пронесся слух, что extemporate будут уничтожены, по гимназии ходило стихотворение:

Клянусь я кафедрою стойкой,