В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

язык. Об этом невзрачном, приземистом пожилом человеке с желтым морщинистым лицом, с беспокойными, то робкими, то злыми глазами рассказывали поистине отвратительные вещи. Он был какой-то террорист казенного классицизма. Он неизменно и беспощадно преследовал учеников старших классов своими злыми насмешками и упорными издевательствами и добивал их на выпускном экзамене: Павликовский с величайшим наслаждением ставил выпускнику, юноше 18–19 лет, единицу – только ради того, чтобы не пустить его в университет и изломать ему навсегда жизненную дорогу. Ученики 8-го класса не имели права оставаться на второй год в этом классе, и неудовлетворительный балл, полученный на экзамене зрелости, хотя бы по одному предмету отнимал у них аттестат зрелости, с которым были связаны права на высшее образование и на государственную службу. Не получивший аттестат зрелости терял безвозвратно все 8–9 лет, потраченных на гимназию, и принужден был начинать жизнь с тупика: ему некуда было податься, как идти с горя в юнкера или поступить куда-нибудь на частную службу с вечным титулом недоучки; как ни бездушны были большею частью педагоги старой казенной гимназии, они понимали, что ставить юношу, начавшего жизнь, перед таким тупиком было слишком уж безжалостно-жестоко, и если у него были удовлетворительные баллы по всем другим предметам, а слаб он оказывался на испытаниях зрелости только по одному какому-нибудь предмету, то ему обычно ставили спасительную тройку с минусом – он выходил из гимназии с аттестатом зрелости. Один Павликовский не делал этого никогда. Наоборот, он с особым удовольствием старался «срезать» по греческому языку – каким-нибудь казуистическим вопросом – и получить право поставить абитуриенту двойку или единицу. Юноша, подвергшийся этой каре, мог быть ярко одарен, мог отлично успевать по всем другим предметам, мог, наконец, сделать в письменной работе по греческому языку (extemporale, перевод с русского на греческий) даже не ошибку, а явно случайную описку, – Павликовскому все это было безразлично: он бестрепетно ставил двойку или единицу. В таких случаях педагогический совет просил Павликовского быть снисходительнее к данному абитуриенту и поставить ему три с минусом – Павликовский не внимал никому: он ставил единицу – и сразу же загонял юношу в жизненный тупик. Утверждали, что на совести Павликовского было несколько самоубийств обездоленных им молодых людей.

Для чего все это нужно было этому невзрачному человеку, ненавидимому всей гимназией и почти презираемому своими же сослуживцами?

Я поражался устойчивости общего отношения к Павликовскому. Его ненавидел Б. Н. Бугаев (Андрей Белый), блестяще проходивший курс гимназии, и с ненавистью, но правдиво начертал эту злую фигуру в своих воспоминаниях! И еще на днях я слышал от Алексея Ивановича Ирисова, 75-летнего старика, служившего некогда надзирателем в 1-й гимназии, воспоминания о Павликовском, исполненные глубокого негодования на его злостное преследование молодежи, на его нелепую жестокость.

1-я гимназия была на виду у попечителя учебного округа. Павликовский не сделал себе карьеру, он даже не вышел в инспекторы какой-нибудь привлекательной гимназии, стало быть, от «начальства» он ничего не получил за свою жестокость, его не совсем долюбливало и начальство, уж слишком ярко и показательно воплотились в нем все худшие черты казенной школы.

Приходится думать, что педагогический терроризм Павликовского услаждал его самого возможностью внушать трепет, причинять боль и калечить молодые жизни; приходится допустить, что этот человек с испитым, желчным лицом, с крадущейся походкой престарелого Лиса Патрикеича был педагогическим садистом, которому страдания молодежи и возможность проявлять над нею свою власть доставляли особое, поистине преступное наслаждение.

Таков был Павликовский в 1-й гимназии. Он был настолько знаменит своим педагогическим терроризмом, что Н. И. Тимковский[201] изобразил его в нашумевшей в свое время повести «Сергей Шумов»[202], напечатанной в «Русской мысли».

Но к нам в гимназию Павликовский явился тогда, когда уже наступили дни его падения.

Греческий язык, бывший одним из двух столпов казенной классической школы, был упразднен (или, вернее, сделался необязательным), и оказалось, что Павликовскому нечего делать в 1-й гимназии: латинский язык преподавать он не мог, и его подсунули к нам в гимназию преподавать немецкий язык, который он знал так, что Позеверк и Скуйе в сравнении с ним могли казаться знатоками дела.

Павликовский утерял вместе с греческой грамматикой 9/10 своей власти и явился к нам в класс старой вкрадчивой лисой, растерявшей свои волчьи зубы.

Сразу же поняли мы, каков он «немец»: его переводы с немецкого были смехотворны. Некоторые фразы сделались у нас крылатыми.

Смешивая прилагательное «kraus» – кудрявый, употребляющееся только о волосах, с глаголом «kräuseln» – рябить, Павликовский однажды вместо «рябого носа» перевел «кудрявый нос». Этот «кудрявый нос» стал в гимназии крылатым словом для обозначения всяческих нелепостей.

Многие строфы Шиллера в трактовке Павликовского превращались в образцы дикой ахинеи.

Павликовский являлся в класс с какими-то справочниками, карманными словариками и записными книжками: он явно хромал по-немецки то на одну, то на другую ногу и потому нуждался в этих костылях.

При всем том он считал себя знатоком немецкого языка и сочинял немецкую грамматику. Эта грамматика была слабостью Паликовского, и мы ею воспользовались так же удачно, как и метафизическими рассуждениями Скуйе.

Обычно кто-нибудь из хороших учеников вежливым тоном обращался к Павликовскому:

– Казимир Клементьевич, прочтите, пожалуйста, нам из вашей грамматики.

Павликовский приятно улыбался, но с застенчивостью, свойственной великим ученым, отнекивался от этой чести:

– У вас есть же грамматика…

Хороший ученик отвечал:

– Да, но там учение о неправильных глаголах изложено неудачно. У вас, наверное, гораздо лучше.

– Вы думаете? – отвечал польщенный Павликовский. – Ну, я вам прочту нечто.

Класс весь затихал в предчувствии большого наслаждения. Грамматика Павликовского писалась невообразимым языком, каким-то русско-греко-чехо-немецким наречием, а читал Павликовский свое творение с трагическим пафосом, точно дело шло не о неправильных глаголах, а о борьбе за жизнь героев и народов.

– Глаголы теряют лишения этой приставки! – восклицал Павликовский хриплым голосом, придавая ему выражение глубокого сокрушения, как будто некий наследный принц лишился отцовского королевства. – Но тут же должно отметить и подчеркнуть, – возвещал Павликовский ликующим тоном, словно у королевича блеснула надежда на возврат королевства, – суть глаголы, кои ни в каком случае не терпят сих приставок.

Павликовский приподнимался на стуле, в блаженстве потрясая рукописным листком с этим победным известьем.

Мы давились от смеха, но старались не выдать себя, чтоб подольше продлить наслаждение. Лишь иногда какой-нибудь резвый весельчак, не сдержавшись, прыскал смехом на весь класс, Павликовский прерывал чтение, злобно грозил дерзновенному и подозрительно оглядывал нас всех, исследуя, не было ли тут заговора против него. Следующие уроки он отказывался читать грамматику, ставил тем, кого подозревал в смехе, плохие баллы, но авторское самолюбие брало