В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

Его опять улещивали комплиментами его грамматике, и он продолжал свое трагикомическое чтение.

В перерывах между чтениями грамматики, размягчавшими скупое сердце Павликовского, он был строг и требователен.

Вызванный к ответу ученик неизменно подвергался следующим оперативным действиям со стороны Павликовского. Он должен был подать маленькую тетрадочку с тщательно выписанными словами; коли слова оказывались плохо выписаны или плохо выучены, Павликовский сажал ученика на место и ставил двойку или единицу. Ежели со словами дело обстояло благополучно, ученику давался приказ прочесть заданный отрывок немецкого автора и перевести его, предварительно Павликовский производил обыск в книжке, по которой предстояло переводить отрывок: он осматривал, нет ли в ней вкладных листков с русским переводом, не надписаны ли карандашом русские слова над немецкими фразами. Если ученик терпел аварию с переводом, Павликовский ставил ему 2 или 3; если же перевод сходил благополучно и так же успешно произведен был грамматический разбор двух-трех фраз, то ученику предлагалось рассказать переведенное по-немецки, но так как и сам Павликовский вряд ли мог бы свободно рассказать по-немецки прочитанное, то рассказ этот сводился к механическому произнесению выученного наизусть текста. Совершивший этот заключительный подвиг получал четверку, в редчайших случаях – и пятерку.

Можно подумать, что эти строгости Павликовского приблизили нас хотя бы к формальному знанию немецкого языка. На самом деле было не так: строгости оставались строгостями, а незнание – незнанием. Павликовский сам мог в этом убедиться.

Однажды он поймал ученика Николая Мешкова. Оказалось, что этот будущий поэт, ценимый Иваном Буниным, систематически уклонялся от уроков немецкого языка и ухитрился ни разу за целую четверть не отвечать уроков Павликовскому. Старый лис со злостью оскалил зубы на пойманного поэта (Мешков и тогда уже писал стихи) и сказал:

– Мешков! Если ты к следующему уроку не сдашь мне четырех страниц автора, я поставлю тебе за четверть единицу.

Разговор был короток, положение серьезно, и Мешков принял свои меры. Сестра-гимназистка тщательно выписала ему нужные слова и сделала грамматический разбор отдельных фраз. Бывшая гувернантка матери Мешкова старушка Марья Никитишна превосходно перевела ему все четыре страницы. У Мешкова была отличная память: ему ничего не стоило выучить слова, запомнить грамматический разбор и вытвердить наизусть все четыре страницы. На следующий урок все, и сам Павликовский в том числе, готовились к казни Мешкова, все, кроме самого Мешкова.

Будущая жертва, он был молчалив и спокоен. Павликовский, по обыкновению, отметил отсутствующих учеников в журнале и тотчас вызвал:

– Мешков!

Мешков спокойно, но скромно подошел к кафедре и молча подал тетрадочку для слов, обвернутую в белоснежную бумагу, чем сразу же изумил Павликовского. К общему удивлению, оказалось, что Мешков превосходно знает слова. Павликовский протянул руку к книге и опять приятно изумился: на ее страницах не было ни малейших помарок, отметок и пятен, что и немудрено – Мешков никогда доселе ее не раскрывал. Возвратив книгу Мешкову, Павликовский молвил:

– Читай!

И тут все было благополучно, Мешков без запинки прочел отрывок. Павликовский столь же кратко приказал:

– Переводи.

Перевод оказался безукоризнен. Тогда Павликовский, осклабившись, не без ехидства, предложил Мешкову разобрать одно из самых трудных предложений во всем отрывке.

К величайшему его изумлению, Мешков разобрал весьма правильно. Павликовский указал ему другое место, не легче первого, но и тут Мешков разобрал все с толком. Тогда Павликовскому не оставалось ничего другого, как приказать:

– Ну, теперь расскажи.

Павликовский, вероятно, полагал, что тут-то и ждет Мешкова самая большая трудность. Рассказывать приходилось четыре страницы довольно сложного текста, но для Мешкова это было как раз самым легким делом; он без запинки начал отмеривать наизусть страницу за страницей вызубренного текста.

Восхищенный Павликовский остановил его и сказал:

– Я тебе поставлю пять. Садись. Вот что значит прилежание. Ты можешь превосходно успевать.

Мешков с белоснежной тетрадкой под мышкой, весь сияя от одержанной победы, удалился на заднюю парту, где имел постоянное местопребывание. Пятерка появилась в журнале единственным баллом подле его фамилии. Павликовский принялся спрашивать других учеников, но не забыл про прилежного Мешкова: он решил удостоить его лестной наградой.

В конце урока, если оставалось время, Павликовский имел обыкновенье заставлять лучших учеников переводить a la livre ouverte[203] немецкие рассказы. Эта честь ждала сегодня Мешкова. Когда заданные уроки были спрошены и новые заданы, Павликовский с умилительной гримасой воззвал:

– Мешков!

Мешков, читавший в это время Тургенева, вытянулся во весь свой большой рост за партой и с недоумением посмотрел на Павликовского: по постоянному своему отсутствию на уроках немецкого языка бедняга ничего не знал об обычаях Павликовского – награждать лучших учеников переводами a la livre ouverte.

Казимир Клементьевич, удивленный его молчанием, сказал:

– Читай рассказ на странице такой-то.

Что читать, где читать – Мешков понятия не имел. Ему поскорей подсунули книгу и ткнули пальцем в нужное место. На счастье Мешкова, рассказ был напечатан не готическим, а латинским шрифтом, и будущий поэт мог его прочесть; будь тут готический шрифт, Мешков погиб бы в тщетной борьбе с ним. Мешков прочел и безнадежно замолчал. Тогда Павликовский решил прийти ему на помощь, как делал обыкновенно в таких случаях:

– Ну, спроси неизвестные тебе слова!

Для Мешкова все слова прочитанного отрывка были одинаково неизвестны, и он выбрал первое попавшееся на глаза из тех, что покороче:

– Унд![204] – выпалил он с обычным своим апломбом.

Павликовский онемел от негодования. Он решил, что Мешков смеется над ним.

Как бог Нептун у Вергилия (Quos ego![205]), Павликовский, взмахнув рукой, закричал на Мешкова с угрозой:

– Я тебя!

И немедленно же влепил ему в журнал огромную единицу подле только что поставленной пятерки. Мы разразились неудержимым хохотом. Но тут прозвенел звонок в коридоре, и Павликовский, желтея от негодования, выбежал из класса, как лиса, у которой внезапно отдавили хвост.

Победа осталась все-таки за Мешковым: при выводе отметки за четверть Павликовскому пришлось сложить единицу с пятеркой и сумму разделить на два – в результате получилась законная тройка.

Рассказ этот может показаться сплошным вымыслом, а он чистая правда.

Гроза педагогического терроризма рассеялась у Павликовского, как только он переступил порог нашей гимназии в качестве преподавателя немецкого языка.

Он ставил единицы, выгонял из класса, посылал к инспектору, но – увы! – его никто не боялся, а, наоборот, над ним позволяли себе смеяться так, как не смеялись ни над одним преподавателем.

– Казимир Дементьич, позвольте выйти! – вежливо и почтительно обращался к нему кто-нибудь из учеников.

– Мое отчество; Казимир Клементьевич, – хмуро поправлял Павликовский. – Идите.

– Ах, простите, пожалуйста, я не запомнил вашего отчества, – приносил