В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из каждой строки Скуйе выступает его бездарность и – увы! – малограмотность, отмеченные тогда же его учениками на полях его книжки. Скуйе пишет: «Воробевые горы» вместо «Воробьевы»; «вспоминаю свое детство и юношество» вместо «юность», «глядя на них (на фотографии его родственников), воскресают в моей груди сладкие воспоминания» – «стилистическая ошибка!» восклицает тут гимназист-читатель, и правда, у Скуйе выходит, что «воспоминания» глядят на фотографии его бабушек и дядюшек.
Вместе с бездарностью и малограмотностью Скуйе всюду выступает и его благонамеренность. Он не забывает отметить, что в гостиной у него «в золотых рамах» висят «портреты Государя Императора и Государыни Императрицы»[195], а гимназист-читатель не забыл подчеркнуть это упоминание и поставить на полях ироническое: «О! да».
Описание квартиры заканчивается важным сообщением: «Моя жена с помощью служанок содержит всю квартиру в большом порядке» – и заключается благочестивым воздыханием: «Благодарю т>га за то, что Он дал нам такую теплую, удобную и поместительную квартиру. Мой дом, мое семейство – моя радость! Моя любовь – мой рай»[196].
Этот семейный рай земной вызывает у гимназиста-читателя карандашную концовку: «Рай!!! О, рай!!!»
Исчерпав и этот скудный материал обывательского земного рая на берегу грязной Яузы, Скуйе решил обратиться к самому себе с вопросами и тут же ответил на них.
«Твой девиз? – задает он себе первый вопрос и сам себе отвечает: – Всё с Богом для Царя и Отечества».
«Durch Nacht zum Licht»[197].
«Fiat lux in perpetuum!»[198]
Девизы Скуйе на трех языках – и на русском тот, который должен свидетельствовать о его благонадежности и верноподданности.
«Что ты ценишь выше всего в женщине? – вопрошает Скуйе и дает ответ: – Женственность, прелесть, смирение, верность, самопожертвование, веселость, трудолюбие, набожность, доброту».
«Как представляешь ты свой идеал?»
Отвечая самому себе, Скуйе источает целый поток словесной патоки: «Прекрасным, благородным, блестящим, веселым, всё побеждающим, людей осчастливливающим, свет улучшающим, истинную гуманность распространяющим, очарованным, обворожительным, любящим».
Ревнуя <к> славе гоголевского Кифы Мокиевича, Скуйе допрашивал сам себя: «Если б ты не был ты, кем бы ты желал быть?»
И на один этот вопрос давал сразу семь взаимоисключающих ответов:
«1) Крестьянином, который трудится в поте лица своего, но который весело поет за работою.
2) Ученым гуманным доктором, который облегчал бы участь бедных[199].
3) Сестрою милосердия, которая самоотверженно ходит за страждущими…
(Туповатый Скуйе и не заметил, что ему, латышскому мужчине, невозможно было бы быть сестрою милосердия, а то, что можно быть братом милосердия, ему не приходило в голову.)
4) Певцом молодым, прекрасным… который пел бы с таким воодушевлением… что все слушатели… считали бы певца ангелом, сошедшим с неба, чтобы людям петь райские напевы.
5) Учителем воодушевленным, в высшей степени образованным, гуманным, который учил бы людей правде, всему хорошему, полярному, который распространял бы свет и истинное просвещение, который сделал бы людей образованнее, счастливее.
(Тяжелому на умственный подъем Скуйе не пришло в голову убийственное для него значение этого пожелания, если учитель и преподаватель, задаваясь вопросом: «Если бы ты не был ты, чем бы ты желал быть», – выражает желание быть учителем образованным и гуманным и т. д., то, значит, он не является таким на деле…)
6) Царем, который правил бы мудро и справедливо…
7) Проповедником вдохновенным, верующим, любящим Бога и людей…»
Этого всего показалось Скуйе мало, и он задал себя в заключение вопрос:
«– Чем желал бы ты быть после смерти?
– Ангелом, стоящим перед Престолом Божьим».
Я не привожу других «вопросов» и «ответов» Скуйе, столь же нелепых, как приведенные, но один из них доставил нам едва ли не наибольшее удовольствие:
«Какой язык тебе нравится больше всех?»
Ответ: «Родной язык. Русский, немецкий, французский, английский, латышский. Язык сердца»[200].
Разумеется, книжка Скуйе, и в особенности его вопросы и ответы, приобрели быструю популярность в нашем классе. На одном из уроков Скуйе его с лукавой почтительностью спросили:
– Александр Иванович, вы любите русский язык?
– Да, я русский человек, и я люблю русский язык.
Другой из лукавствующих вопрошал:
– Александр Иванович, вы любите немецкий язык?
– Ja, ich liebe deutsche Sprache, я люблю немецкий язык.
Усиливая почтительные лукавство, добивались от Скуйе признания, что он точно так же любит английский и французский языки. Даже почтительнейше просили Александра Ивановича сказать «что-нибудь» на латышском языке, и Скуйе, нимало не чуя насмешливого лукавства этих вопросов и просьб, сияя от удовольствия, произнес какую-то весьма длинную латышскую фразу.
Тогда с предельной уже почтительностью его попросили:
– Александр Иванович, скажите что-нибудь на языке сердца!
Скуйе отер платком лысину, пожимал плечами в знак своего сожаления о несообразительности вопрошавших.
А вопрошавшие в свой черед сожалели:
– А мы думали, что вы умеете говорить на языке сердца. Так напечатано у вас в книжке.
Скуйе бросал тогда с видом презрительного превосходства:
– Какие глупые! – и широким жестом пригласил класс подивиться вместе с ним на глупость вопрошавших. Весь класс отвечал смехом. Смеялся и сам Скуйе. Он, бедный, так и не понял, что смеются не над вопрошавшим, а над ним самим с его глупыми вопросами и «ответами».
Я был вовсе не единственным, кто удостоился от Скуйе «венца»: он раздаривал свои книжки первым ученикам и тем, кто мало-мальски добросовестно учил его уроки, раздаривал не только «Рай земной», но и драму «Два друга», превосходившую своей нелепостью его сахаринный «Рай». Никто его книг не покупал, а читателями их были одни гимназисты да рецензенты, которым Скуйе доставил своими книжками веселую работу.
Закончил Скуйе свою жизнь писательством совсем другого рода.
В эпоху японской войны Скуйе написал донос на военного министра и на генерал-адмирала, обвиняя их в измене.
Наряду с этими высокими особами, он причислял в своем доносе к числу величайших врагов родины не кого иного, как Леонида Владимировича Геника. Вот уж поистине попал пальцем в небо: Геника в ту пору был реакционером до белого каления. А дело было очень просто: Александр Иванович Скуйе разделил участь своего недруга Позеверка: он сошел с ума.
Третий «немец» был опять не немец, его звали Казимир Клементьевич Павликовский. Одни утверждали, что он чех, другие – что поляк.
Он явился к нам в гимназию, предшествуем громкой известностью: его ненавидело несколько поколений учащихся в 1-й классической гимназии, где он много лет преподавал греческий
