В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва - Сергей Николаевич Дурылин

class="a">[177] был замечательным композитором. Чайковский восторгался его сюитой «Из детской жизни». Она доселе сохранила свою очаровательную непосредственность и святую искренность. В Большом театре шел его японский балет «Даита»[178]. Собинов любил петь его романсы на слова Фета и Алексея Толстого.

Я встретился с Г. Э. Конюсом в государственной Академии художественных наук, где он, оставив композицию, вел сложные музыкально-теоретические исследования. Юлий Эдуардович Конюс был прекрасный скрипач и написал для скрипки концерт с оркестром, популярный в свое время у виртуозов.

Третий брат, Лев Эдуардович, окончил Московскую консерваторию одновременно с С. В. Рахманиновым и, подобно ему, написал в виде экзаменационной работы оперу на сюжет поэмы Пушкина «Цыганы»; он был прекрасный, тонкий пианист. Я знал Льва Эдуардовича с 1910 года, когда он дружил с Н. К. Метнером, но тогда он уже оставил и композицию, и пианизм и занимался исключительно педагогической деятельностью в своей музыкальной школе.

Наш гимназический Конюс – Виктор Эдуардович – совсем не был музыкант, и в его преподавании французского языка не было ничего ни поэтического, ни артистического, хотя он и задавал нам учить басни Лафонтена и стихи Виктора Гюго. Артистическою у этого Конюса была одна борода – превосходного каштанового цвета, холеная, тщательно подстриженная, любовно и почтительно расчесанная, она решительно превосходила собою даже корректную бороду М. П. Боголепова, брата министра народного просвещения, преподававшего у нас историю, – бороды же Н. К. Вальцова, соавтора Шапошникова по известным учебникам алгебры, добрейшего Н. И. Целибеева и других наших преподавателей по своей всклокоченной, плохо расчесанной натуре российской в сравнении с бородою Конюса были то же, что вологодский дикий лес-бурелом в сравнении с версальским парком. Борода Конюса нас, мальчиков, изумляла: мы чувствовали к ней что-то вроде почтения, да и сам Конюс, по-видимому, питал к ней то же чувство: он не позволял себе ни одного резкого движения, которое могло бы смутить достоинство каштановой бороды, покоящейся на темно-синей жилетке учительского форменного фрака.

Конюс весь был преисполнен такого трудно достижимого самодостоинства, что, казалось, он случайно вошел к нам в класс и по совершенной случайности ему приходится проходить с мальчиками пресно-моральный учебник Марго[179] и выслушивать, как беспощадно врут мальчишки «Ворону и Лисицу» по-французски. Конюс казался важным чиновным дядюшкой, который благосклонно согласился провести сорок минут с шалунами, заменяя какого-то своего бедного родственника. Эти сорок минут пройдут; мальчишки знают: вернется этот, кого замещает важный дядюшка, – тогда можно будет нашалиться вдоволь, а пока они воздерживаются от всяких проказ. Так и мы: я не помню никакого шума, гама и крика на уроках Конюса; у него не было никакого прозвища, ему не подкладывали крошеного мелу в чернильницу; никто из озорников – стрелков бумажными стрелами, обмокнутыми в чернила, – не покушался на чистоту его безукоризненного вицмундира. На каждом своем уроке Конюс оставался неизменно важным барином, приходу которого никто не рад, а благополучного ухода которого ждут с нетерпением, но ждут покорно и пристойно.

Когда я через много лет узнал, что Конюс, выйдя в отставку, уехал в Алжир и там купил участок земли, занялся садоводством, я, признаюсь, улыбнулся: «А! вот где было его настоящее место – не в скучном классе с мальчишками, с тошнотворным Марго, а под пальмами, на плантациях винограда и абрикосов!»

Но по-французски-то мы так и не научились у этого благовоспитанного человека с холеной бородой и с давнишней мечтой об алжирских виноградниках.

Когда этот Конюс умер у себя в Алжире, траурное объявление явилось о его смерти в московских газетах. Совсем недавно я узнал от А. Ф. Гедике, что Конюс уехал в Алжир не один. В Москве он женился, и женился на свой манер: он давно отметил своим вниманием некую девочку из простых, тщательно следил за ее воспитанием и поведением, приучил ее исподволь ко всем своим привычкам, требованиям, капризам как к высшей норме человеческого поведения, а когда она подросла, женился на ней и увез ее как покорную жену-служанку в Алжир. Я уверен, что у жены Конюса был такой же почтительный трепет к его артистической каштановой бороде, как у нас, гимназистов.

Таков был первый француз, встретивший нас в стенах гимназии. Другие были на него совсем не похожи.

Трудно найти большую противоположность, чем та, что была между Конюсом и его преемником мосьё Майо. Конюса мы звали по имени и отчеству, Майо мы звали просто «мосьё», и никто из нас понятия не имел, как его зовут. Мосьё был худой, даже испитой молодой человек с бритым подбородком, с белокурыми усами, с каким-то пугливо-виноватым выражением глаз. Одет он был не как все педагоги в форменный фрак, а в длиннополый черный сюртук весьма потертого и помятого вида. Ни малейшего почтения к мосьё мы не чувствовали, и его дело было проиграно с самого первого шага: все почему-то сразу поняли, что у него можно было ничего не делать, даже «первые ученики» готовили ему уроки спустя рукава. А между тем у этого француза были добрые намерения: вместо приторных параграфов Марго он пытался знакомить нас с избранными страницами Мериме, Доде и даже Мопассана. На его уроках я узнал впервые трогательную историю епископа Мириэля и каторжника Жана Вальжана из «Отверженных» Гюго. Но весь класс почему-то решил штурмовать бедного француза: его одолевали нескончаемыми шутками, проказами, насмешками и даже дерзостями. Еще в коридоре, по дороге в класс, его встречали с утрированным почтением два-три отъявленных шалуна и затем в течение всего урока вокруг мосьё совершался всеобщий заговор шутовства и озорства: ему подсыпали нюхательный табак, от которого бедняга жестоко чихал, ему наперебой предлагали перья, обладавшие свойством писать только кляксами, в него стреляли из тайных рогаток катышками из жеваной бумаги. Почему, собственно, велась эта осада, никто хорошенько не знал. Мосьё никого не карал ни единицами, ни жалобами начальству. Но было в нем что-то нелепо-жалкое и вместе с тем смешное, и это-то развязывало руки шалунам, принужденным сдерживать себя на уроках суровых латинистов и требовательных математиков. На уроках мосьё Майо постоянно варилась такая каша из озорных выкриков, из неумолкаемого шума и то жалостных, то гневных, но бессильных выкриков и воплей самого мосьё, что в классе иной раз появлялся директор, грозил шалунам различными карами и весьма кисло посматривал на самого мосьё, явно недовольный его беспомощностью. В конце концов мосьё Майо пал жертвой этой своей беспомощности: ему пришлось уйти из гимназии, так и не сменив потертый сюртук на учительский фрак.

На смену ему явился новый француз, вероятно, французский еврей, – мосьё Абкин, высокий, жилистый, с колючими черными усами, густо нафабренными. На голове у него был